Я спрашивала Кубу, тот заявил, что никакого пожилого русского не помнит, хотя может и ошибаться. В "Фернандо" свалилась масса народу по причине того идиотского объявления, которое ты разместил. Они приходили со своими историями, требовали, чтобы их кормили на шару; Куба сам оценивал, куму давать, а кому нет. Ты же сидел на кухне, в то время, как у него были полные руки работы, и да, он говорил мне, что ты пару раз выходил в зал и с кем-то разговаривал. Кто это был? Как выглядел? Вот этого он уже не сказал, потому что старался снять бремя с тебя и пахал, как только мог.
Зато Куба увидел кое-что другое, о чем сообщил, скрывая стыд. Вчера вечером ты выдал последние заказы, но работу с мясом не закончил. Заранее вытащил порции из морозилки, очистил и начал их обжаривать, сразу на всех горелках, словно к нам должна была прийти футбольная команда. Ты метался в кухне словно псих, и Куба силой оттаскивал тебя от стейков. В себя ты пришел только лишь во дворике и якобы сказал, что спутался в количествах, а мясо пригодится на завтра. Не пригодится, и ты прекрасно об этом знаешь.
Каждый день я просыпаюсь в четыре, охваченная страхом. Вижу свет из-под кухонных дверей, слышу сигаретную вонь, слышу, как ты кашляешь и стучишь по клавишам. И я боюсь войти к Тебе. Ты самый близкий мне человек. Сегодня утром я подумала, что все вы, кроме меня, очутились в какой-то иллюзии, в чудовищной зеркальной комнате: Хелена, Ты, наш сын.
Вернись ко мне, Барсук, потому что не знаю, сколько еще выдержу.
Я ужасно люблю Тебя.
Клара.
Я уже все знаю. Мама закончила свою историю и, в соответствии с обещанием, пойдет на операцию, ее назначили на завтра.
Я совершенно сбит с толку и счастлив.
Запишу ее рассказ, как только смогу быстрее, одной ночи наверняка будет недостаточно, впрочем, Клара, любовь моя, ты немного права, у меня ужасно гудит в голове.
Мне нужно все это в себе уложить. Я и вправду не знаю. Столько произошло, но самое главное – та операция, мама будет здорова, кошмар закончится, и обо мне действительно не надо беспокоиться, теперь уже не надо.
Я реагирую рационально, неужели это сложно понять?
Моя мать тяжело заболела, поэтому я и нервничаю, печалюсь и пытаюсь реагировать на стресс. Не пью. Не дерусь в клетке. Закончу писать через день или два, и мы будем здоровы.
С утра идет дождь, так что мама предлагает посетить больничную часовню. "Инмедио" ей не нравится, слишком много народу, и она обещает, что откроет кое-какие секреты.
- Впрочем, в часовне очень красиво, говорю тебе! Так пусто! Если бы пришел Бог, так все бы испортил.
Внутри никого. Посредине стоит алтарь, прикрытый скатертью и большой крест, окруженный шарообразными лампами. Христа золотит точечное освещение. Напротив, полукругом, стоит несколько деревянных скамеек, только мама карабкается наверх, садится под витражом и точит желейные конфеты.
Выглядит она молодо, на этом сморщенном лице все еще горят глаза девушки, ладони у нее искривленные, но проворные, она непрерывно шевелит ступнями, на ней носочки с изображениями суши.
Она рассказывает о событиях в Вене, о гостинице "Бристоль", о ступенях Вотивкирхе[69] и о чудовищном дне, когда погасли огни, а я поглощал каждое слово, задерживая его в себе. Я понесу их домой, словно огонек Священной лампады, чтобы записать.
- Я должна тебе кое-что дать, что-то важное, потом, перед самой операцией, - слышу я в самом начале. – Возьмешь это и сохранишь для меня, когда отправлюсь под нож.
ebooksa