Возьмем, к примеру, Олафа, который, вообще-то, ребенок добрый и послушный, пока у него чего-нибудь не заберешь или запретишь. Тогда он начинает выть, будто ему ступню отрубили. Я выгоняю его к себе в комнату, ори, баран, там, а он не хочет и торчит в гостиной как раз тогда, когда мы желаем посмотреть Нетфликс, и воет. Он застывает, вытянув руки по швам, а пальцы при этом растопыривает так, будто это ракетные дюзы: проведет зажигание и ебанется лбом в потолок, несомый отчаянием, безграничным и свободным от заслон, как всегда бывает у детей.
Мать вопила на отца, это стопроцентно, как то, что наши гробы будут из досок.
Я прекрасно знаю, как она кричит, ведь на меня орала, когда, допустим, я приносил домой тритона или оставлял ключ в двери. Она задерживала воздух в легких, из-за чего немного походила на жабу, я же до сегодняшнего дня представляю себе коротенький бикфордов шнур, который обугливается возле ее интимных органов: голос матери гремел, словно рушащаяся Хиросима.
Именно так, наверняка, она орала и на отца, как будто бы тот вопль обладал силой превращения души; она громыхала, тряслась и бросалась предметами, а старик сидел в том своем подвале, на барном табурете, в зарослях за домом и цедил простые, жестокие слова в адрес мамы.
Для разнообразия, Клара предпочитает совершенно иной стиль вопля. Он кипит в ней словно бульон под крышкой, побулькивает, поначалу выражается последовательностью коротких лающих звуков, обещающих грозу. А потом я узнаю, что я совершенно пустое место. Квартира валится, Олаф заброшен, жизнь не стоит ни копейки, а ведь есть, вроде как, такие люди, которые не только пашут, но еще и развлекаются.
Я становлюсь строгим, говорю, что раз она и вправду так считает, то нам следует расстаться, а Клара делает глубокий вдох и заявляет, что я совершенно напрасно так серьезно воспринимаю все ее слова.
Я знаю, что ты все это читаешь, я же не дурак.
Еще я хочу, чтобы ты помнила, что я уже приближаюсь к гавани, рассказ приблизится к концу, и я весь буду принадлежать вам, мать выздоровеет, я прибью того мужика из "Фернандо", и ни о чем не беспокойся.
Я стараюсь не кричать, что иногда даже получается.
Раньше, когда я возвращался домой со сквера Костюшки через парк, то вопил на деревья: наклонившись, опирая ладони на бедрах, словно бы пытаясь высрать тот гнев.
Со мной случается, что остаюсь в "Фернандо" чуточку подольше, понятное дело, что не в последние дни; Куба и остальные выпивают, я не выпиваю, просто радуюсь их присутствию. Мы вовсе не друзья, но выстраиваем что-то совместно, как раз в этом я и отмечаю ценность сообщества. Я ожидаю, когда они кончат и выйдут в ночь, закрываю за ними, гашу свет и кричу на сливы, шкафы морозильника и конвекционную печь, и на свои ножи тоже.
Когда-нибудь я мог бы пойти на берег долбанного Балтийского моря, на тот хренов пляж, в то место, где тускнеют огни заведений с крафтовым пивом и где не живут духи никаких матерей, я встал бы там и вопил на черную воду, впрочем, все мы должны отправиться к морю и там кричать, и понятия не имею, почему до сих пор этого не сделал.
Я бы взял с собой вопящего Олафа, и мы бы орали вместе, наконец-то сблизившись, отец и сын.
Клара просит прощения у врача и исчезает с Олафом, я же прошу у них еще пять минут и возвращаюсь в палату, в которой лежит мама. На ее кровати я застаю старушку.
На короткий миг все маски сваливаются. Мама бледная, мигают безумные глаза, мелкие жилистые ладони дергают простынь. Крепко обнимаю ее. Хрупкая словно хворост женщина дрожит у меня в ладонях Я, вроде, говорю, что все будет хорошо. Или что-то еще.
Правда иная, ее, однако, не выскажу.
Знаешь, мама, мы не улетаем к звездам.
Она рыдает мне в блузу, внезапно отодвигается, устыдившаяся, я вижу, что она пытается улыбнуться, только не может. Так что говорю я что только Бог на душу положит. Обещаю, что буду на операции, обожду в коридоре, пока она не придет в себя и так далее, а мама крутит головой. У меня своя жизнь, свои дела, их обязан держаться; не буду их держаться, говорю, ну и молчим.
Она беззащитна, не знаю, что с этим делать, хорошо, что она знает.
ebooksa