Иди со мной

Мама до сего дня не знает: он лгал, шутил или действительно верил в это.

Под конец Уолтер попросил, чтобы мать не выходила из гостиницы, и ушел – чудесный мужчина, нечего сказать.

Мать ждала, высматривала отца и считала трамваи. Ей снилась кружащая по Вене черная "варшава", а в средине старик и Платон с беломориной.

Уолтер вернулся вечером с охапкой бумаг из посольства, которые прочитал вслух. Когда родился отец? Где он проживал? Какой профессией занимался? Мать отвечала, в ней набухала злость, и наконец она взорвалась: да что он тут вытворяет, мужик пропал кучу времени тому назад, все от нее отмахиваются, никто ничего не говорит.

- Я спросила у него про Кейт. Что с ней? Почему ее здесь нет? Или они совместно смазали пятки? Ведь старик как-то раз уже сделал подобное, мог и в этот раз.

Услышав эти слова, Уолтер запечалился, попросил чуточку терпения и спокойствия; у матери же не было ни того, ни другого, потому что ей вспомнилось, что старика в Москве приговорили к высшей мере. Возможно ли такое, что его похитили русские?

- Возможно, - признал неоценимый Уолтер, - но маловероятно.

Мама же хотела лишь одного: чтобы отец вернулся.

До этого она иногда фантазировала, что отец исчезает, она же обретает покой. Теперь же ей хотелось, чтобы он вернулся, тот самый мужик, который по пьянке пытался застрелиться, мать вырвала у него оружие, а он ползал по кухне на четвереньках, собирая патроны, высыпавшиеся из барабана. Тот самый, который запирался в туалете, пил там, засыпал, а мама выбивала двери, поскольку считала, будто бы он там умер, и заставала отца храпящим в ванне.

.Она плакала по отцу, как будто бы уже не считалось, что он набрасывался с кулаками на самых крупных официантов, а уж если чего набедокуривал, то садился на диване словно надутая жаба, ожидая, когда же мать воспримет его внутреннее бурчание.

Короче, отец был истерик, гнида и хуй.

Тем не менее, ей хотелось, чтобы он вернулся, какой угодно, самый паскудный. Во всяком случае, той ночью, когда она глядела на прохожих и сморкалась в занавеску.

О руке

Мать проглотила таблетку валиума и пошла спать. Тени и огни на потолке складывались в волны, суда, индонезийцев.

Проснулась она, охваченная чувством, что она лишняя. Спустилась вниз, позавтракала, пила кофе и ожидала, когда кончится действие лекарства. Мать была отдохнувшей и отчаявшейся.

Она показывает мне очередной снимок отца, на сей раз – извлеченный из бумажника.

Ни на что не похожие бумажники матери образуют сюиту о безумии и щедрости, у нее их, по крайней мере, семь; этот конкретный достиг толщиной Библии, в нем мать держит удостоверение личности, кучу снимков, пачку банкнот по сто злотых, которой можно убить, и никаких кредитных карт.

Снимок, который она подсовывает мне под нос, представляет папу в возрасте уже лет пятидесяти, с зачесанной набок волной прореженных волос и выцветшим взглядом.

Если отец жив, это же сколько ему? Девяносто четыре, девяносто пять лет?

Мама двинулась по следам отца еще раз, только на спокойную голову. В голове у нее гудели слова шведского агента, сказанные много лет назад: "Американцы пожертвуют вами".