Прямо сейчас он диктует мне строки, которые мне не нравятся.
Он заставляет меня упорно учить муторный англосаксонский язык.
Он навязал мне языческий культ мертвых воителей, с которыми я не смог бы перемолвиться и словом.
Почти взобравшись по лестнице, я чувствую, что он где-то рядом.
Он таится в моих шагах, в моем голосе.
Всем сердцем я его ненавижу.
И радуюсь, как ребенок, что он полуслеп.
Я в круглой камере, и бесконечная стена сжимается.
Мы не обманываем друг друга, но оба мы лжем.
Мы знаем друг друга слишком близко, мой неразлучный брат.
Ты пьешь воду из моей чаши и ешь мой хлеб.
Дверь самоубийства всегда открыта, но богословы утверждают, что в дальней тени иного царства меня тоже будет дожидаться я.
К немецкой речи
Кастильское наречье – мой удел,Колокола Франсиско де Кеведо,Но в бесконечной кочевой ночиЕсть голоса отрадней и роднее.Один из них достался мне в наследство —Библейский и шекспировский язык,А на другие не скупился случай,Но вас, сокровища немецкой речи,Я выбрал сам и много лет искал,Сквозь лабиринт бессонниц и грамматик,Непроходимой чащею склоненийИ словарей, не твердых ни в одномОттенке, я прокладывал дорогу.Писал я прежде, что в ночи со мнойВергилий, а теперь могу добавить:И Гёльдерлин, и «Херувимский странник».Мне Гейне шлет нездешних соловьевИ Гёте – смуту старческого сердца,Его самозабвенье и корысть,А Келлер – розу, вложенную в рукуУмершего, который их любил,Но этого бутона не увидит.Язык, ты главный труд своей отчизныС ее любовью к сросшимся корням,Зияньем гласных, звукописью, полнойПрилежными гекзаметрами грековИ ропотом родных ночей и пущ.Ты рядом был не раз. И нынче, с кромкиБессильных лет, мне видишься опять —Далекий, словно алгебра и месяц.Загрустившему
Вновь старых книг листы: саксонцамеч грубый и железный стих,моря и острова – до нихЛаэрта сын доплыл, – и солнцаперсидского златой закат,бескрайние сады – премудрымв них размышлять отрадно утром,жасмина яркий аромат.Но всё напрасно. Не спасуттебя порывы вдохновенья,звезда, что Веспером зовут,и даже воды сновиденья.Лишь женщина спасет, она —одна из всех, из всех – одна.Море
Морская вечно юная стихия,Где Одиссей скитается без срокаИ тот другой, кого народ пророкаЗовет Синдбадом. Серые морскиеВалы, что мерят взглядом Эйрик РыжийИ воин, завершивший труд всей жизни —Элегию и эпос об отчизне,В далеком Гоа утопая в жиже.Вал Трафальгара. Вал, что стал судьбоюБританцев с их историей кровавой.Вал, за столетья обагренный славойВ давно привычном исступленье боя.Стихия, вновь катящая все те жеВалы вдоль бесконечных побережий.Первому поэту Венгрии
Сейчас, в твоем грядущем, недоступномГадателю, который узнаетЗапретный образ будущего в ходеГорящих звезд и потрохах быков,Мне стоит взять словарь, мой брат и призрак,Чтобы прочесть, какое имя тыНосил, какие реки отражалиТвое лицо (сегодня – прах и тлен),Какие короли, какие боги,Какие сабли и какой огоньТвой голос подняли до первой песни.Нас разделяют ночи и моря,Различья между нашими веками,Широты, родословья, рубежи,Но крепко и загадочно связуетНевыразимая любовь к словам,Пристрастье к символам и отголоскам.И снова человек, в который разОдин на обезлюдевшем закате,Шлет вдаль необъяснимую тоскуСтрелой Зенона, цель которой – призрак.Нам ввек не встретиться лицом к лицу,Мой недоступный голосу предтеча.Я даже и не эхо для тебя,А для себя – томление и тайна,Безвестный остров страхов и чудес,Как, вероятно, каждый из людей,Как сам ты под своим далеким небом.Нашествие
Я тот, кто утром был среди своих.Свернувшись в сумрачном углу пещеры,Я жался, чтобы скрыться в непроглядныхГлубинах сна. Но призраки зверейС обломками стрелы в кровавой пастиМеня пугали в темноте. И чем-то,Быть может, исполнением мольбы,Агонией врага на крутосклоне,Любовью или чудо-камнем ночьБыла отмечена. Теперь не помню.Истершаяся за столетья памятьХранит лишь ночь и утро вслед за ней.Я задыхался и дрожал. ВнезапноПослышался безмерный, тяжкий гулЗарю пересекающего стада.Я тут же бросил свой дубовый лук,Колчан со стрелами и скрылся в теснойРасселине в глухом конце пещеры.И вот я их увидел. Пыша жаром,Воздев рога и жутко дыбя шерсть,Они чернели гривой и пронзалиЗрачками. Всем им не было числа.«Бизоны», – произнес я. Это словоЕще не раздвигало губы мне,Но я почуял: это их названье.Я словно бы впервые видел мир,Как будто разом и ослеп, и умер,Дрожа перед бизонами зари.Они являлись из зари. И былиЗарей. И пусть другие не сквернятТяжеловесную стремнину мощиСвященной, равнодушья и величья,Невозмутимого, как ход светил.Они смели собаку по дороге,И ровно то же было бы со мной.Потом я вывел охрой и карминомИх на стене. То были БожестваМольбы и жертвы. Я ни разу в жизниНе произнес названья «Альтамира».Не счесть моих обличий и смертей.Искушение
Хуан Кирога к смерти держит путь,его позвал наемник Сантос Перес,а за спиной наемника был Росас,в Палермо затаившийся паук.Да, Росас – трус, но он прекрасно знает,что человек отважныйвсегда и самый уязвимый.А генерал Хуан Кирога,бесспорно, смел до безрассудства,раз так, то это погубить его должно.И вот, поколебавшись, Росас решился на убийство.Всегда опасностей искал Кирога —они и приведут его к кончине.Кирога уже готов отплыть на север.Коварный Росас известил его:упорные, мол, ходят слухи,что Лопес смерть предрек Кироге;он просит генерала взять охрану,которую готов он предоставить.Кирога только рассмеялся:сам за себя он постоять сумеет.И вот галера отплыла.Путь был нелегким, шли дожди,вода в реке высоко поднялась.В конце концов галера с морякамии с генералом до Кордовы дошла. И тамих встретили с немалым удивленьем,все полагали, что они уже мертвы.Ведь накануне видели, как тридцатьголоворезов на конях спустились с гор,раздал им в Кордове оружье Сантос Перес.Сармьенто позже скажет в своей книге,что преступленья не было подлее.Но генерал Кирога даже бровью не повел.Он держит дальше путь, на север.В Сантьяго-дель-Эстеро он всю ночьиграет в карты. За ночь проиграли выиграл немало золотых.Но ощущает в воздухе тревогуи утром отдает приказ: вернуться.Вдоль гор и вдоль полей плывет ондорогою, опасной для него.В селении, которое зоветсяОхо-де-Агуа, начальник почтыего предупреждает: здесь прошлизлодеи, коим Сантос Перес приказалубить его. И где засада ждет – уже известно.Спастись никто не должен. Да, таков приказ.А генерал Кирога отвечает:еще не родился тот человек,который мог бы стать его убийцей.Но люди генерала побледнели.Ночь наступила, лишь один Кирогауснул, он свято верил, что от волиего богов зависит жизнь его.Рассвет. Последнее для генерала утро.Как завершить рассказ о том,о чем Сармьенто рассказал?.. Галеравновь в путь пустилась. Впереди – Барранка-Яко.1891
Едва увидев, я его теряю.На нем костюм, вполне приличный, черный,отнюдь не пышные усы, лоб низкий,широкий галстук, как у всех мужчин вокруг,он погружен в себя, не смотрит на людей,идущих вечером с ним рядом.На улице с названьем Пьедрас заказалбразильской водки в кабаке. Всё как всегда.Кто-то сказал ему: привет. Он не ответил.В его глазах – давнишнее презренье.Другая улица. Звучит милонгав каком-то из дворов. От всех этих чангангос ума можно сойти, но он спокойнопроходит мимо, словно бы не слыша.Рукою лишний раз нащупал нож,что спрятан за подкладкою жилета.Пора взымать долги. Ну что поделать?!Прошел немного и остановился.Увидел во дворе цветущий кактус.Услышал бульканье ведра в колодцеи голос, хорошо ему знакомый.Решетка перед дверью в дом открыта —так, словно его ждут. И вероятно,он будет найден этой ночью мертвым.