В большой кованой кровати лежала, укутанная в одеяла, его жена, бледная и измождённая, в свежевыглаженной хлопковой пижаме. Ингер определила диагноз и назначила лечение: Сесилия «переработала», и ей необходим отдых, чтобы «прийти в себя». Ингер же, закалённая четырёхкратным материнством, в это время позаботится об Элисе. Конечно, ребёнка надо будет кормить, но между кормлениями Сесилия будет соблюдать постельный режим. Максимум – выходить на прогулку в сад. Ракель не должна беспокоить её ни при каких обстоятельствах, Ракель будет хорошей девочкой и не станет докучать маме. Ну и, разумеется, никакой истории идей колониализма.
На веранде установили шезлонг, и когда Сесилия сказала, что чувствует себя Касторпом из «Волшебной горы», Мартин не сразу сообразил, что она шутит. Шутки такого рода её мать не улавливала, так что реплика предназначалась только им двоим.
Мартин так толком и не разобрался, какая роль в этом санатории отводилась ему. Он предпринимал неуклюжие попытки помогать на кухне, но возмущённая тёща выставляла его за дверь и возвращалась к жарке котлет на пятерых и наблюдению за спящим внуком. Мартин уходил навестить Сесилию, но при ней всегда находился её брат. Эммануилу велели следить за тем, чтобы все пожелания Сесилии немедленно удовлетворялись, и к этой обязанности он отнёсся с большой серьёзностью. Она хочет чаю? А как насчёт книги? А насчёт партии в карты?
– Нет, спасибо, я всем довольна, – отвечала она с закрытыми глазами.
– Давай хотя бы в карты сыграем?
Но Сесилия качала головой.
Мартин привёз с собой из города несколько книг и представлял, как она растрогается, узнав о его заботе, но книги так и остались в сумке. Сесилия не читала ничего, кроме газет. Кроссворды решала только наполовину и не могла вспомнить простые слова. Когда на следующий день Мартин повёз самых младших членов семейства в местный видеопрокат, она попросила только солёной лакрицы, а из фильмов «можно что-нибудь типа “Рокки”».
В машине Эммануил предложил поискать вместо Р4 [197] другую радиостанцию, а Ракель начала считать пасущихся коров и заставила отца пообещать, что он купит ей комикс, если она досчитает до пятисот.
– Семнадцать, восемнадцать…
– Детка, а ты не хочешь считать про себя?
Когда они вышли из машины, Ракель сообщила:
– У меня получилось всего тридцать две.
– Но за проявленный в полях героизм ты всё равно получишь своего Дональда Дака.
Раньше Мартину казалось, что энергия Ингер Викнер направлялась преимущественно на бессмысленные хозяйственные действия: по-особому разложить на подносе печенье, убрать из букета увядший цветок. Теперь же все её безостановочные движения обрели стратегию и цель. Она вела себя как старшая медсестра в частном лечебном учреждении начала двадцатого века, причём остальному персоналу (Эммануилу и Ракель) она не могла поручить ничего хоть сколько-нибудь ответственного, более того – остальной персонал тоже требовал присмотра. Эммануил быстро забыл об обязанностях сиделки и вернулся к себе в комнату, окна которой были занавешены одеялами. Из-за закрытой двери доносился приглушённый рок. Посыпание сахаром финских булочек не вызывало у Ракели никакого энтузиазма, и при первой возможности она убегала из кухни. И вдобавок ко всему порвала в кустах ежевики матроску, в которую её переодела Ингер.
– Это же было винтажное платье! – взвыла бабушка при виде дыры. Лицо Ракели сморщилось, и она снова убежала. Мартин найдёт её не скоро – спящей за диваном.
И если Ингер находилась в нескольких местах одновременно, то присутствие в доме Сесилии было вообще незаметным. Наверху скрипели половицы. Вниз опускали поднос с недопитым холодным чаем и яичной скорлупой. Наверх относили вечерние газеты. На веранде обнаруживались кожаные туфли с заломленными задниками. Из спальни доносился её тихий голос, она сидела на кровати рядом с дочерью и держала на коленях книжку. Девочка не шевелилась, словно малейшее движение могло стать поводом для выдворения из комнаты.
Какое-то время казалось, что пребывание за городом никак не помогает его жене почувствовать себя лучше. В городе она хотя бы сохраняла минимум нормальности; теперь же любое занятие казалось ей непосильным. Она уклонялась от всех действий, предполагавших одновременное общение более чем с одним человеком. Кормление длилось вечность, после чего она выглядела усталой и как будто постаревшей. Тридцать минут с Ракелью требовали двух часов некрепкого сна. Лишь изредка выходя в сад, Сесилия передвигалась со стариковской медлительностью. Бо́льшую часть времени она дремала, либо в кресле Касторпа на веранде, либо у себя в комнате. Весь дом жил в ускоренном темпе – на кухне суета, что-то падает, Ракель бегает по траве, Эммануил заводит мопед, – но в прохладной полутёмной комнате Сесилии все движения замедлялись, а звуки становились тише.
Мартин осторожно присел на край кровати. Сесилия всегда была слишком уставшей, чтобы разговаривать, и он просто пересказывал ей все события дня: Ракель проплыла в озере пятьдесят метров после того, как он пообещал ей мороженое, Элис перевернулся на живот, что, по мнению Ингер, случилось «чрезвычайно рано». Он выпил её недопитый чай, доел бутерброд. И дорешал лежавший на тумбочке кроссворд.
– От Густава ничего не слышно? – спросила она как-то. Глаза закрыты, словно ей требовалось приложить усилие даже для того, чтобы сформулировать вопрос.
– Пока нет, но я написал ему всего неделю назад. Пересылка наверняка займёт время…
ebooksa