Асьенда

– Если бы я помнил как, я бы вылечил, – ответил он на кастильском. Потерял язык в детстве. Кажется, не полностью. Кажется, Андрес отлично понимал Палому, пока она продолжала говорить низким голосом, переходя с одного языка на другой. Но вдруг она расплакалась.

Бедная Палома. Я отвернулась от них с Андресом, устраиваясь под одеялом, в надежде дать Паломе хотя бы какое-то подобие уединения. Я свернулась клубком и вспомнила о тех ночах, что мы с мамой провели на узкой кровати у тети Фернанды. О том, как сильно я плакала – из-за папы, из-за того, что мы потеряли привычную жизнь, из-за того, что я потеряла свое будущее. Палома была гордячкой и, скорее всего, не приняла бы от меня никакого сочувствия. Но стоило ей только попросить, и я дала бы ей этого сполна.

Их разговор постепенно замедлялся и затихал. Я слышала, как Палома улеглась на своих одеялах и уже спустя несколько минут тихо засопела. Я повернулась, чтобы лечь спиной к стене, и закрыла глаза, но сон не шел. Я прислушалась к тому, как Андрес встает, чтобы перемешать угли в камине, как босые ступни касаются пола, как шуршит ткань, которую он складывает, как чиркает кремень и в воздухе расцветает аромат копала.

Как тихо он возвращается в постель.

Я приоткрыла глаза, разглядывая его сквозь завесу ресниц. Андрес лежал на кровати, подложив руку под щеку. Наконец складка меж бровей, выражающая боль и не покидавшая его целый день, разгладилась; его грудь медленно поднималась и опускалась. Если он еще не спал, то скоро уснет. Пламя вытлело до углей, и его отблеск окрасил лицо Андреса в темно-янтарный – цвет сумерек после грозы. Тени заострили его скулы и углубили круги под глазами.

Разве тебе не страшно? Разве ты не знаешь, на что он способен?

Я должна бояться того, что Андрес делал прошлой ночью… Он вызывал духов и взмывал в воздух. Все, что я когда-либо слышала от проповедников или в детских страшилках, было однозначно: ведуны опасны. Они приспешники Дьявола.

Наверное, я боялась Андреса. Но ведь человек может бояться и доверять одновременно. То ли от того внутреннего чувства, что притянуло меня к нему, когда он впервые появился в Сан-Исидро, то ли оттого, что он смотрел на меня, как на солнце, восходящее после долгой томительной ночи, я верила, что он не причинит мне вреда.

Мысли вихрем проносились в голове, пока угли наконец не угасли и не утянули меня в сон.

Проснулась я резко. В комнате было тихо, ее угольная темнота приносила ощущение безопасности, но…

Позади меня заскрежетал замок. Я тут же приподнялась на локтях и отпрянула от двери. Андрес с Паломой спали, ничего не подозревая. Что-то было за дверью. И от этого чего-то на земле под одеялами нарастал гул, настойчивый гул, словно далекий рой ос, который неизбежно приближался и приближался…

Я схватила курильницу с копалом, держа ее перед собой обеими руками, словно оружие.

Дверь по-прежнему скрипела на петлях, напоминая вой старого дерева под гнетом зимней бури. Холод просачивался в щели, пробираясь к одеялу, и перемещался по ногам и ступням, как будто меня кто-то касался.

– Только посмей войти! – прошипела я сквозь стиснутые зубы. – Убирайся!

Несколько долгих ударов сердца ничего не происходило. Я не могла дышать.

И тут дверь застыла. Холод отступил. Гул замедлился, после чего и вовсе утих – так, что теперь я слышала только размеренное дыхание Паломы и Андреса.

Не знаю, сколько времени я просидела на страже с курильницей в руках. Сердце гулко стучало в горле.

Наконец покой наполнил комнату и осел в ней. Тишину нарушал лишь бешеный стук моего сердца. Было очень тихо.

Мне все это привиделось?

* * *

Еще не рассвело, но Палома уже настояла на том, что приведет Хосе Мендосу в зеленую гостиную, чтобы тот починил дверь.