Но если говорить серьезно, то ее сердечная просьба к Богу звучит, наверное, следующим образом: «Сделай так, чтобы я повстречала мужа моего на небесах, и мы никогда уже больше с ним не разлучались». Я же, напротив, — признаться честно, — когда прихожу в дурное расположение духа, то молюсь: «Отче всемилостивый! В небесных селениях твоих много келий. Значит, найдется там и для меня укромный уголок. Удели же и супруге моей блаженное место, — но только, пожалуйста, не очень близко ко мне». Разве это не самая искренняя исповедь? Ну-ка ответь, дражайший потомок! Да! Я еще раз подтверждаю, что жена моя неизмеримо лучше меня и что она желает мне одного только добра, пусть даже и не всегда можно счесть его за добро. Вот, к примеру, никак невозможно было переубедить ее, что вовсе не обязательно каждую ночь орать мне в ухо изо всей мочи, что-де раз она молится, то и мне надлежит молиться с нею вместе. И хотя я твердил ей сто раз, что от такого вопля нет и не будет прока, — все напрасно: кричит и кричит. Но тут уж, что поделаешь, переложим вину на мои слишком чувствительные уши и признаем решительно и бесповоротно: да, да, она намного лучше меня!
Милосердие — какое утешительное слово! Милосердие Господа моего, чья благодать превышает все мыслимое, чья милость не знает пределов! Когда в трудный час я перебираю все утешительные мысли Откровения Твоего, одно лишь сие слово так воздействует на мое сердце, что становится главным источником моего успокоения.
Между тем, подобно всем смертным, я не отказываюсь и от поисков утешения в собственной душе. И вот что говорит мне голос моего сердца: «Несомненно, ты великий, тяжкий грешник и мог бы поспорить о первенстве с самыми отпетыми грешниками; но прегрешения твои чаще всего обращаются на твою же собственную голову, а наказания за твою чувственность следуют за нею по пятам». По крайней мере могу засвидетельствовать следующее: с юности моей отнюдь не был я злым и сознательно и предумышленно никому не причинил незаслуженной обиды. Наверное, не однажды нарушал я свой долг, в особенности по отношению к родителям; и всю свою вину осознаю, — увы, слишком поздно! — только теперь, когда сам стал отцом и, очевидно, в наказание за свои грехи — отцом грубых и упрямых детей. Непонимание было моим грехом, и смею предположить, что и они этим же страдают. Тридцать лет тому назад я отвесил одному человеку пару хороших оплеух и вспоминаю еще одну-две потасовки. Но я никогда так уж сильно не сожалел об этом. Или меня задирали, или имелись достаточно веские причины для раздражения. Упомянутый человек подал судье жалобу на моего отца из-за елки, поваленной ветром в общинном лесу; доброму моему батюшке пришлось ни за что ни про что платить штраф. Тут вскипели ненависть и месть в моем сердце. Однажды я застал этого гнусного жалобщика, когда он сам ... крал кусты. Недолго думая, стукнул я его раз, другой и, кажется, третий, да так, что разбил ему в кровь нос и губы. С разбитой физиономией он побежал к старшему управителю. Тот вызвал меня, однако я ни в чем не сознался, а у побитого не было свидетелей. Пришлось ему удовольствоваться тем, что получил.
В купле-продаже я и подавно никого не обманывал, скорее, сам оставался внакладе. Не выносил я и такой компании, где затевалась свара или кого-нибудь не устраивало что-либо, или же были в ходу сальные шутки и всякая подобная гнусность. Зато я любил, чтобы веселье шло прилично и все пребывали бы в добром согласии.
Не раз я наносил урон своим деньгам, чтобы доставить другим радость. Пришлось занять не одну сотню гульденов, чтобы помочь тем, кто потом надо мною же и потешался или отказывался возвращать долг, или, против моей воли, превращался из друга во врага.
Прекрасный пол был всегда, признаюсь, моим любимым предметом. Но я ведь уже исповедался по сей части. Прости мне, Господи, если я в чем-то провинился! Тут уж пойдут извинения и всяческое самоутешение. Но в глубине души я хвалю сам себя за то, что не найдется такой женщины под солнцем, которая прилюдно объявила бы, что я ее соблазнил. Не найдется на всем Божьем свете такой души, что могла бы упрекнуть меня в своих несчастьях. Ни одной женщины не увел я от мужа и познал только одну лишь девицу — жену свою. Это мое чистосердечие всегда меня радовало, да и теперь его у меня не отнимешь.
Утешением служит для меня и то, что я не искал подобных приключений, разве что в помыслах своих имел глупость вообразить подобный случай, но стоило только ему, к счастью или к несчастью, мне подвернуться, меня всего уже загодя дрожь пробирала.
С женою своей я никогда не поступал несправедливо, если не считать того, что я никогда не позволял ей подчинить себя. Ни разу я не поднял на нее руку, а если она доводила меня до крайности, старался держаться подальше от нее. Всем сердцем желал я доставить ей любую возможную радость и принести ей все, что ее душе угодно. Однако что бы я ни делал, — все было не по ней, обязательно недоставало хоть малости. Поэтому кончилось тем, что я махнул рукой на все старания и поиски. Но и тут не угодил.
И со своими детьми не поступал я несправедливо, если не считать того, что не накопил для них сокровищ или хотя бы не сберег получше своих денежек. В первые годы семейной жизни я взялся было за суровое воспитание. Но после того как умерли оба мои первенца, я принялся корить себя за то, что был к ним слишком строг, тогда как в душе нежно их любил. После этого я сделался слишком мягким к тем детям, которые остались, оберегал их и от труда и от колотушек, старался почаще чем-нибудь радовать их и давал им все, что только было в моих силах, — до тех пор, пока не стал замечать, что недовольство жены по этому поводу имеет свои основания. Потому что мои парни вымахали тем временем почти с меня ростом, и требовалось уже избрать иной способ, чтобы сберечь хоть малую толику моего авторитета. Однако дудеть на жениной шарманке я считал неподобающим. Не пристало мне часами ругаться да изливать жалобы, не пристало допекать их бесконечными наставлениями и проповедями, выполнимыми и невыполнимыми. Если бы я стал допускать это, то последствия такого воспитания были бы яснее ясного: кончится тем, что они и вовсе ничего делать не станут и на все наплюют, дурь всегда переходит в зло, и молодой конек пойдет брыкаться напропалую.
По этой причине я ограничился тем, что стал извещать их о своем мнении в нескольких словах, но произнесенных серьезным тоном. Однако никогда не делал этого раньше времени и совсем не цеплялся к мелочам. Не раз и не два я составлял в душе длинную проповедь, но всякий раз у меня хватало ума вовремя проглотить ее, так как при ближайшем рассмотрении дело выглядело не столь плохо, как мне сперва казалось, когда я был в раздражении. Вообще, я нахожу, что сдержанность и доброжелательная мягкость действуют чаще всего, хотя и не всегда, лучше, чем суровость и окрик.
Уже замечаю, однако, что начал расписывать свои добродетели — значит, как раз теперь самое время поведать о своих промахах. Повторяю еще раз, что в эти поздние годы мне захотелось, елико возможно, поуспокоиться. Мою откровенную исповедь может здесь прочесть всякий любитель чтения, и он с большой достоверностью сумеет сделать из нее вывод о моем характере. Давно уже силился я исследовать себя самого и полагаю, что отчасти изучил себя неплохо, — жена моя послужила в этом отличным подспорьем, — отчасти же остаюсь я сам для себя все еще удивительной загадкою: много искренности в чувствах; доброжелательное сердце, склонное к справедливости и добру; великая благодарность и участливость ко всему в мире сем, что физически и нравственно прекрасно;[316] великая печаль при виде всяческой несправедливости, горя и нищеты или при слухах об оных; наконец, великое душевное желание, чтобы прежде всего другим было хорошо. Все это, как мне кажется, я действительно за собою числю. Но рядом с этим: причуды сердца — и немалые; один на другом воздушные замки, райские сады — одним словом, разные химеры, которые я все еще с тайным удовольствием пестую в старой своей башке, что, наверное, никому другому, кроме меня, и в голову бы не взбрело. — А теперь еще вот о чем —
LXXX
О НЫНЕШНЕМ СОСТОЯНИИ МОЕЙ ДУШИ. ITEM[317] О МОИХ ДЕТЯХ
И об этом также я считаю необходимым сообщить чистую правду, что бы там ни думали современники мои и потомки.
По-прежнему я стараюсь убедить себя, что все мои фантастические вымыслы по сути дела совершенно безгрешны, поскольку — безвредны. И уж, конечно, вреда ими я ни одной живой душе не нанес. Да и заслуживает ли вообще упрямая приверженность разным любимым мечтаниям той черной краски, которой готовы вымазать ее ничтоже сумняшеся строгие блюстители нравов, — право, не знаю. И добрый мой небесный Отец так ли смотрит на мои причуды, как взглянули бы на них люди, если бы пред их глазами и при свете дня раскрыл бы я свое сердце, — позволю себе усомниться в этом. Ибо уж кому другому, а ему то доподлинно известно, что я за фрукт. Но и то сказать, ведь я же все время стараюсь стать немножко лучше или хотя бы чуть менее дурным.
Например, если я, проходя своей привычной дорогой и по-прежнему иногда втайне мечтая повстречать наяву одно из созданий своей фантазии, приближаюсь к тому месту, где мог бы повстречать его, — и никого нет, — как я радуюсь этому! А ведь я ожидал-таки увидеть его. Как в этом разобраться? Знает Бог, но не я. Одно мне известно, что я должен благодарить Его за то, что по Его воле создание это ушло с моего пути.
Но однажды такое создание моего воображения действительно обнаружилось, и притом без всяких усилий с моей стороны, в точности на том самом месте, где я его мысленно помещал. О, небо! как я перепугался! Я приблизился к нему, а мороз так и продирал меня по коже. К счастью или к несчастью, поблизости оказались двое сорванцов, которые сперва принялись хихикать, а потом стали покатываться со смеху. Не будь этого, и по сей день не могу сказать, что приключилось бы со мною. Я поплелся восвояси, как побитый пес. Сорванцы свистели мне вслед, пока могли меня видеть. Я весь кипел от ярости. Против кого? А против себя же самого. И посылал свою чувственность прямиком к ч... и к его бабушке в виде новогоднего подарка. В тот миг я был готов отрезать себе ухо за это распроклятое происшествие.
Скоро я услыхал, что уже слыву большим бесстыдником, и всякая промашка отныне старательно записывается на мой счет, а те сорванцы разнесли повсюду весть о том, что они застукали меня там-то и там-то. Со всех сторон поползли сплетни. Недруги мои ликовали. А друзья мне об этом доносили. Я попросил их осмотреться между делом и постараться назвать мне тех, кто разносит обо мне сплетни. Но никто не взялся за это. А ведь в меня только что пальцем не тыкали.
Эта душевная рана мучила меня годами и не зажила совсем даже и по сей день. Однако — видит Бог! — она принесла мне пользу. В первую минуту, охваченный яростью из-за оскорбленной чести, я готов был придушить мальчишек. Но затем я вознес благодарственную молитву доброму моему ангелу-хранителю за то, что он привел их туда, иначе я мог бы и не устоять против искушения. Один мой приятель (который, думаю, ошибкою тоже подозревал меня кое в чем) посоветовал мне не пользоваться впредь той дорогою. Но я не послушался его и тотчас же отправился прямо туда, открыто глядя в глаза всем встречным, словно силился прочесть их мысли. Таким образом я повидал всех, кто пробавлялся там сплетнями на мой счет, и разузнал, кого как зовут, обо всех до единого, от первого болтуна до последнего, а также — о том, что болтали и что привирали шепотком и т.п.
Вообще-то говоря, мой образ мыслей со временем так переменился, что впоследствии меня все это перестало так сильно волновать, как прежде, а те мечты, что вселяли в меня когда-то такой неописуемый ужас, заметно поблекли, и я, по крайней мере, уже больше не воображал себе, будто я еще откуда-нибудь получу помощь в осуществлении своих нередко столь фантастических желаний, кроме как из рук благого Провидения. Даже величайшее счастье, но полученное из всяких иных рук, счел бы я дурным делом. И это несмотря на то, что мое воображение перебирало сотни и сотни различных способов достижения оного.
ebooksa