История жизни бедного человека из Токкенбурга

Осеннего месяца,[289] 18 дня. Год 1777.

LXXV

И ВОТ ЕЩЕ ЧЕТЫРЕ ГОДА

(1778—1781 гг.)

Письмо это, сын мой, написанное мной в ту ужасную ночь, я собирался на следующее же утро отослать по назначению. Однако читая и перечитывая его неоднократно, я стал относиться к нему все строже и строже, тем более что, как я узнал мимоходом, доброму человеколюбцу Лафатеру и так уже досаждают всевозможные собиратели пожертвований, попрошайки и составители письменных прошений о вспомоществовании, так что одна только мысль о том, что я умножу собой число сих бесстыдников, мне претила. И вот спрятал я свое писание подальше и с этого часа возложил свои надежды единственно на Бога как на самого могущественного друга моего и надежнейшего спасителя, стал поверять ему все свои горести и препоручил все дела мои, истово молясь — не о ниспослании чуда к моему благу, но лишь о том, чтобы дал он идти всему своим чередом.

Случались у меня, конечно, и впоследствии не раз приступы укоренившегося уже отчаяния, но потом снова что-то происходило, что укрепляло мои надежды. Все силы души и тела тратил я на то, чтобы успешнее осуществить свои маленькие начинания; старался сам повсюду поспевать; ни в коем случае не подавал вида, что горюю, а наоборот, старался всегда выглядеть веселым и довольным жизнью. Своим заимодавцам я давал самые надежные заверения, платил по старым долгам и у других людей делал новые.

В соседней общине Гантершвейль[290] я присматривал себе новых прядильщиков — столько, сколько мог отыскать. Год 1778-й особенно прибавил мне бодрости и уверенности. Торговля шла превосходно, и мне стало уже казаться, что близится то время, когда я полностью приду в себя и сброшу с плеч все свое долговое бремя. Но никогда в жизни не забыть мне также и страха, который не переставал в ту пору меня мучить, когда я брел после трудов своих привычною дорогой и приближался к конторе надменного купца или к дверям упрямого заимодавца — каково мне было тогда, сколь часто воздевал я руки к небесам, восклицая:

— Господи, тебе ведомо все на свете! Все сердца в руке твоей! Ты направляешь их, как потоки вод, куда пожелаешь! Ах, повели сему Лавану, чтобы он говорил с Иаковом дружелюбно![291]

И Всемилостивый слышал мою мольбу, и я получал ответ более мягкий, чем мог бы ожидать. О, какое это великолепное дело — уповать на Господа и доверчиво приносить ему все мольбы свои! Это я испытал так много раз и так неоспоримо, что вера моя в это тверда, как скала, и ничто в целом мире не сможет поколебать ее.

В начале 1779 года, без всяких хлопот и стараний с моей стороны, мне было предложено наладить ткачество хлопкового полотна для фабриканта не из наших мест, а из Гларуса — Иоганнеса Цвикки.[292] Поначалу я отклонил это предложение, потому что до меня некто по фамилии Гроб именно на этом деле как раз и обанкротился. Но после того как меня заверили, что причина его провала была совсем иная, я в конце концов дал себя уговорить и заключил договор точь-в-точь такой же, как и тот человек. И сразу принялся за работу. Мне стали поставлять пряжу, сперва, правда, очень скверную, однако шаг за шагом дело пошло лучше. Большого труда сначала стоило найти и нанять достаточное число прядильщиков и ткачей. Но скоро я сообразил, что хотя это занятие тяжелое и хлопотное, оно дает и кое-какой прибыток.

Anno 80 я значительно расширил свое предприятие и, начав изготовлять полотно за собственный счет, весьма преуспел в этом. Мой кредит стал опять расти день ото дня. Заимодавцы вскоре заприметили, что мои дела принимают совсем иной оборот, и я мог теперь раздобыть денег и товара сколько надо и платил по счетам в срок. Казалось, раз и навсегда выбрался я на твердую почву.

И anno 81 дела шли, в общем, неплохо, а при подведении годовых итогов обнаружилась весомая прибыль. Это побуждало меня то и дело подпрыгивать от радости в моей товарной кладовой. Участь моя представлялась мне просто удивительной, а спасение, надо полагать, — едва ли не чудом. На самом же деле все шло как прежде, так и теперь своим естественным чередом, а удача или неудача зависели частично от моих поступков, которые были в моей власти, а частично от обстоятельств времени, которые не зависели от моей воли.

LXXVI

И ЕЩЕ ЧЕТЫРЕ ГОДА

(1782—1785 гг.)

ОБЩИЙ ВЗГЛЯД

Если бы мне вздумалось, как это я проделывал издавна в своих дневниках, рассказать обо всех событиях своей жизни, — каковые одинаковы, в общем-то, у всех земных жителей, — даже только за эти четыре года, то я заполнил бы ими не один том. Того и гляди, пришлось бы мне описывать в самых веселых тонах свое благосостояние, приводя себя и других в такой восторг, что можно подумать, — именно я-то и есть счастливейший из смертных во всем Божьем мире. Или же наоборот, в недобрый час столкнувшись на своем пути с полдюжиною неудач, принялся бы я стенать, словно филин, и рисовать свой жребий такими мрачными красками, что и самому впору поверить, будто нет создания под солнцем несчастнее меня. Обстоятельства мои, однако, за последние несколько лет заметно переменились, а с ними — и взгляд мой на сей предмет. В остальном я как был, так и остался прежним скородумом.

Впрочем, неразумная страсть моя к писанию изрядно поутихла. Вот причины. Во-первых, мои дела чем дальше, тем больше вынуждали меня раскидывать умом и хлопотать. Хозяйственные заботы совсем забивают мне подчас голову и напрочь развеивают все хитроумное сплетение моих авторских замыслов. Второе — парни мои вымахали почти мне уже до плеча, и требуется немало времени и умственных усилий, чтобы удержать их хоть в какой-нибудь узде. В-третьих, моя спутница жизни, по старой своей привычке, не устает оспаривать главенство в доме и делает это иногда с такой энергией, что мне остается спасаться ретирадою, и, случается, — я не могу отыскать ни уголка в маленьком своем доме, где Муза посетила бы меня без помехи пусть даже на несколько минут. А если мне удается в неделю раз уйти из дома на пару часов, то — признаюсь честно — я охотнее отправляюсь на поиски какого-нибудь невинного развлечения, с тем чтобы голову проветрить, чем дома, у конторки моей,[293] среди шума и гама, еще более ее горячить. Единственная возможность порадовать себя, которая мне еще остается, — это вкушать по временам, субботним вечерком или по воскресеньям, какую-нибудь славную книжечку, хотя, едва успев дочитать ее, я должен передать ее дальше. А потом опять попадает мне в руки другая такая же — и снова я не могу устоять.

Вот и выходит, что буквально неделями у меня не находится ни минуты, свободной для записей, сколь бы сильными ни были желание и тяга набросать на листках бумаги те или иные мимолетные мысли или переживания. Если же и выпадут невзначай подходящие четверть часика, то куда только деваются лучшие слова, ускользая навсегда. Тут и подумаешь (право же, точно как лиса из басни[294]): «Да и к чему, в конце-то концов, чернила тратить? Все равно, как ни старайся, никогда в жизни не получится из тебя автор!» По правде говоря, долгими годами я ни о чем таком и думать не думал. Тем более что, почитав какого-нибудь отменного писателя, я потом не мог без отвращения даже взглянуть на свою писанину, да и нынче уверен, что в свои зрелые лета так и не сумею этому выучиться, и, пока глаза еще способны различать хоть строчку, буду по-прежнему всего лишь марать бумагу, царапать черным по белому, не зная, где начать и где закончить, а то и — где точку ставить, а где запятую.

По всем этим причинам я буду краток, как только могу, и прежде всего скажу, что в ту пору мои дела шли что ни год, то лучше, и если бы я тогда превратил весь свой товар и все долги в денежки, то сумел бы удовлетворить всех своих заимодавцев и сделать свою маленькую резиденцию — дом и сад своей полной и неотчуждаемой собственностью.