Частые попреки жены тоже не задевали меня теперь так глубоко, как прежде. Я к ним притерпелся, понимая, что эта привычка коренится целиком в ее натуре и впуская ее бесконечные проповеди в одно ухо, а выпуская — в другое и даже на миг не задумываясь над тем, что в них, возможно, содержится и доля правды, которая могла бы пойти мне на пользу.
Как уже говорилось, от своих мечтаний о стране молочных рек и кисельных берегов так и не отучился я до сих пор; еще и теперь они доставляют мне, старому дурню, немалую радость. Но я тут же сам стараюсь их высмеять или учусь хотя бы пренебрегать подобными дурачествами и взамен их утешаться воспоминаниями о ранних годах невинной юности моей. Но и тогда надобно миновать некий риф: ведь такие воспоминания могут вогнать в тоску при виде того, как постепенно иссякают мои дни, о которых говорится, что нечем тут гордиться. А средство против этого, в кратких словах, имеется такое: стараюсь, по возможности, не нанося урона своему благополучию, сделать дни мои приятными для меня, а если возникает какая-нибудь неприятность, — даю ей пинка с полным хладнокровием. Для того чтобы разные житейские случайности не могли вывести меня из равновесия, я стремлюсь более, чем когда-либо, поступать так, чтобы совести моей невозможно было попрекнуть меня каким-нибудь промахом, и пытаюсь держаться со всеми близкими, и особенно со своими домашними, таким образом, чтобы ни у одной живой души не нашлось весомой причины жаловаться на меня.
В работах и заботах и вообще во всяких словах и делах я предоставляю другим довольствоваться всем, сам же довольствуюсь малым и достиг того, что любому приятно со мною общаться. Мне выпало счастье встречать доброжелательное отношение к себе со всех сторон, исключая нескольких завистников. О своем здоровье, каковое у меня, слава Всевышнему, в наилучшем порядке, чего не было с самой юности, я также забочусь теперь больше, чем когда-либо. С детства меня долго изводили флюсы. Головная и зубная боль, разные опухоли и сильная раздражительность сидели во мне, так сказать, от рождения; острая пища и горячительные напитки, весьма мною любимые, только усугубляли их: они и сейчас еще мучают меня, невзирая на то, что я соблюдаю довольно строгую диету. Дважды за свою жизнь я опасно болел. Нынче смотрю на свое здоровье, как на клад и неоценимый дар Божий, каковой охраняю весьма ревностно. Мысли о пропитании меня не очень волнуют, и заботы о хлебе насущном не отнимают много времени.
Что меня действительно заботит больше всего, так это мои сыновья. Целые дни они не выходят у меня из головы, и я, как в зеркале, вижу в них себя, с самого раннего моего детства. Все проступки, которые я совершил в отношении своих родителей, получают теперь, через них, на мне свое отмщение. И все, чем я досадил братьям и сестрам, — все это, как я с грустью убеждаюсь, они повторяют на самих себе. Впрочем, нахожу у них и лучшие свои черты. В общем, мою супружескую жизнь скрашивает одна только радость, которую доставляют дети.
Если бы не было детей, — неизвестно, что получилось бы из меня. Я и жену предупредил когда-то, что если нас постигнет несчастье не иметь детей, то горю моему не будет конца-края. Но мое желание исполнилось. Судьба благословила меня семерыми детьми. Двое старших, к которым я относился с особенной нежностью, были похищены у меня смертью. Сначала это повергло меня в глубокое отчаяние. Однако по зрелом размышлении я нашел утешение в мысли, что благой Отец человеков забрал к себе любимых моих деток в дни, самые горькие во всей моей жизни, когда я утратил последнюю надежду на то, что сумею вырастить и прокормить дорогих своих чад. В те времена я, бывало, желал и остальным отправиться обратно в селения Господни — так мне было тяжело. А те двое были истинными агнцами, и дай Бог чтобы остальные мои дети унаследовали их доброе сердце.
Моя жена рожала всех семерых без происшествий, и все обходилось удачно. Но тем тяжелее давалось ей каждый раз начало беременности. Впрочем, выйдя замуж, она сделалась даже здоровее, нежели когда была в девицах. И всех моих наследников она рожала хорошо сложенными. Однако некоторым из них достались — наверное от нее — кое-какие изъяны. Например, следующий после тех двоих рано умерших сын Якоб, хоть и быстро тянется вверх, но не может похвалиться здоровьем.
Жена была заботливой, однако не очень-то нежной матерью. Несказанного труда, дней без отдыха и ночей без сна стоили ей недуги малышей и воспитание старших. По мере возможности я служил ей в этом подмогой, самым настоящим образом заменяя няньку в варке и стирке, в тасканье воды и дров, что делал с немалым удовольствием. Несчетные часы носил я своих мальчуганов на руках, успокаивал их, баюкал и т.п., да к тому же обоих моих умерших учил у себя на коленях с превеликой радостью читать и писать. Остальные были гораздо менее понятливыми, и потому я, потеряв к этому охоту, послал их в школу.
Ну, что ж, милые мои, вы, что еще проживете сколько Бог даст, прочитайте-ка свое описание здесь по порядку, какими я вас вижу и как мое отцовское сердце, право же, вовсе не строгое, судит о вас! Будь это в моей воле, я предсказал бы вам ваше неведомое будущее! По крайней мере не собираюсь скрывать от вас свои догадки о последствиях вашего поведения в зависимости от характера каждого из вас. Дай Бог, скажу вам откровенно, чтобы вы унаследовали добрые качества матери вашей и лучшие стороны отца. Но приходится признать с печалью, что в ваших жилах течет кровь ее и моя, и, к сожалению, самое худшее, что вам досталось, — это смесь ее холерической крови и моих чувственных соков. Вижу в вас себя живого и в такой же степени — образ вашей матери. Я — отец ваш. Вы следите за моим взглядом, когда мать слишком уж яростным образом старается растолковать вам, в чем заключается ваш долг; и поэтому на мою долю выпадает множество попреков, будто я всегда принимаю вашу сторону. Тут помочь нечем! Но Бог — свидетель, и вы сами можете подтвердить, что все это не так. Конечно, я обычно склонен немного смягчать чрезмерные требования. Однако что тут поделаешь! Я могу говорить что угодно — все будет впустую. Она — мать ваша, она носила каждого из вас девять месяцев под сердцем, рожала в муках и вырастила ценою невероятных усилий и забот. Задумайтесь об этом, дорогие мои! И ведь в конце-то концов она всей душой желает вам только добра, — чтобы всем вам, так же как и мне, досталось побольше счастья, несмотря на то что вам не очень нравятся — да и мне тоже — те способы, какими она хочет этого добиться.
Во многом она ошибается, и я тоже — вы же молоды еще и зелены! Я, я сам лишь после двадцати лет опыта понял, что воспитание, такое, как ваше, приносит добрые плоды. И поумневши со временем, вы поймете лучше, как вам повезло, что у вас была именно эта, а не другая мать! Просите у Господа вразумить вас побыстрее, и дано вам будет. Вникните в пятую заповедь[318] и отыщите в Библии все те слова, которыми Отец ваш небесный строго научает вас обязанностям по отношению к земным родителям вашим. Что касается меня, то немало проступков, немало вашего упрямства, так уж и быть, я вам прощаю и не считаю, подобно матери вашей, что ваша воля всегда и во всем должна подчиняться моей воле и что якобы вам же оттого будет лучше. Как раз напротив. Но и я забочусь только о вашем благе. Вы же сами себе делаете хуже. Всякое непослушание отзовется на вас же точь-в-точь на этом ли, на том ли свете. Поверьте мне, я это по опыту знаю.
Итак, еще раз прошу как нежный отец — ибо приказания тут не помогут — прошу ради вас же самих, ради вашего земного и вечного блаженства: любите и почитайте мать! Она во всем заслуживает этого! И даже если она подчас, по вашему разумению, требует от вас слишком многого, пусть каждый из вас помнит всегда: «Она права, я перед нею в великом долгу, и если я и не в силах исполнить все ее требования, — буду делать, что сумею, не стану хотя бы перечить ей в лицо, делать что-либо назло, пререкаться с нею, добиваясь, чтобы последнее слово оставалось за мной. Лучше отойдя в сторонку, спрошу-ка свое сердце и себя, — не пришло ли для меня время учиться послушанию, чтобы когда-нибудь тем осмотрительнее отдавать приказания?» Ибо причиной того, что так много родителей и властителей отдают своим детям и своим подданным самые нелепые распоряжения, является не что иное, как то, что раньше они толком не научились повиноваться.
Не надо делать насмешливое лицо, не надо ухмыляться и хмыкать, сыновья и дочери мои, едва только над вами разразится малая или большая гроза. Никак не гоже высмеивать и осуждать вспыльчивость отца и слабости матери. Даже если бы это позволялось, какая вам оттого выгода! Был ли когда-нибудь прок от ругательных слов и ответов? Думаю, что одни лишь жалкие комедии и печальные трагедии получаются от этого на земле каждодневно, и дьявол со всеми своими подручными уже устал рукоплескать им.
Теперь я хотел бы обратиться к каждому из вас в отдельности.[319]
Анна Катарина! Твой дерзкий и крайне вспыльчивый нрав то и дело вызывает во мне немалое беспокойство. В то же время твое участливое, чувствительное сердце душевно радует меня всякий раз, когда мне удается увидеть или услышать, что этому есть большие или малые подтверждения. Но твое упрямство может тебе дорого обойтись. Тебя ожидает судьба твоей матери, если выпадет тебе в замужестве такой же жребий; однако если случится по-другому и тебе достанется муж нрава, подобного твоему, — о, горе! — тогда дело твое плохо. А пока храни свою невинность, как твоя родительница, — и Провидение о тебе позаботится и ниспошлет то, что ты заслужила, или, вернее, то, что пойдет тебе на благо.
Иоганнес, старший мой сын! О, если бы ты унаследовал характер покойного твоего братика, как во время оно Елисей — плащ Илии.[320] Узнаю себя в тебе только наполовину, тогда как в своей дочери вижу целиком мать. Твой нестойкий, колеблющийся ум, — если только его можно назвать умом, — поверг бы меня в ужас и отчаяние, не имей я старой привычки доверяться высшему Промыслу. Моя отцовская любовь побуждает меня надеяться на лучшее. Но для того чтобы сделаться бездельником и сорви-головой, задатки у тебя самые подходящие. То ты зол, то опять добродушен и уступчив, но никогда не постоянен. Попадется тебе супруга, которая сумеет управлять тобой, — тогда жизнь твоя более или менее наладится; если же нет, — только Бог тебе защита! Одно я приметил, — что обрадовало меня. Ты поступаешь так, как тот, кто твердит: «Нет, этого я делать не стану!» А потом идешь и делаешь. Но нет у тебя ни на унцию вкуса к чтению и ко всякому глубокому знанию и умению,— ты любишь одни истории о привидениях и прочие россказни. Твое времяпрепровождение — пустая болтовня без устали. Хотел бы я ошибиться, однако, однако...
Якоб, мой второй сын! в котором вижу я себя порою, как в зеркале, хотя растили нас совсем по-разному. Я вырастал в грубости и суровости, в одиночестве, в пустыне; ты же рос среди людей, в более теплых местах, и, поскольку ты все время болел и бывал близок к смерти, — тебя грели и холили. Если бы я имел состояние, чтобы дать тебе все, что нужно, думаю, что из тебя получилось бы что-нибудь. Будем надеяться лишь на то, что ты долго проживешь в здравий. Твой брат создан больше для грубой работы, а ты — для каких-нибудь тонких дел, требующих скорее головы, нежели рук. Но я вынужден приучать всех своих детей к моему занятию и не могу позволить, чтобы каждый делал, что хочет. Впрочем, надеюсь, что придет время, и ты получишь вкус к размышлениям, к чтению и письму — так, как это произошло с твоим отцом. Правда, пока еще владеет тобой ненавистная мне привычка шататься из дома в дом, собирать там и разносить всякие пустые сплетни. Чем станешь ты зарабатывать себе на хлеб, — ума не приложу. Все же если пораскинешь мозгами и на дальнейших путях своих препоручишь себя Господу, который столько раз отводил от тебя жало смерти, то Он тебе поможет.
Зузанна Барбара, моя вторая дочь! Легкое, порхающее существо! Будь ты дитя какого-нибудь монарха и попади ты в хорошие руки, из тебя могла бы получиться незаурядная женщина. Твой глаз-алмаз раздражает твоих сестер и братьев, хотя ты никому не желаешь зла. Твое чувствительное сердце страдает от многочисленных уколов, наносимых острыми язычками, а от громогласия твоей суровой домашней повелительницы душа твоя дичает. Ах, боюсь, что слишком рано пробудившиеся страсти и твои нежные нервы принесут тебе еще немало бед!
Анна Мария, самая младшая моя дочь, мой последышек, дитя мое, ты — единственная, кто согревает мне душу и кому отвечаю всей своей последней любовью! Тиха ты и не глупа, рассудительней всех, если забыть о маленьких приступах злости и упрямства. Ты, моя голубушка, всегда высказываешь вслух меньше, чем думаешь про себя. Охотно верю, что из тебя получится отличная мать семейства, если сподобит тебя Провидение.
Ну, что ж, дети мои! Ведь это всего лишь легкий набросок ваших черточек. Не стоит обижаться и ревниво смотреть один на другого. Отцовская моя любовь, конечно же, простирается на всех вас; она побуждает меня ожидать от вас только хорошего. Верно — в каждом из вас вижу довольно много дурного, но моей любви хочется закрыть на это глаза. Однако нахожу у вас также и похвальные качества и стараюсь не упускать ни одного из них, раздувая огонек, как только замечаю в ком-нибудь искорку добра.
Источник благодати, Отец небесный! Отче малых сих и великих! Тебе, чья доброта не имеет пределов, препоручаю детей своих и все их потомство во веки веков!
LXXXI
ebooksa