ПРИБАВЛЕНИЕ
(1788 г.)
Вот и еще три года утекли в море времен, с тех пор как я соорудил из всех моих корявых записей повестушку о жизни.[333] А то, что показалось мне достойным внимания после того, я занес в свой дневник, так что если уж и это все когда-либо увидит свет, мне останется сказать весьма немногое — о моем нынешнем положении и о судьбе скромного и невинного писательства моего до сего времени.
По-прежнему тяну я еще свою лямку в мире живых и, право же, чем дольше тяну, тем она мне милее. И это несмотря на усилия некоторых завистников, которые готовы отравить мне всякий Божий день, всякий веселый часок, даже самый свет солнечный, однако не в силах и пальцем меня задеть. Ибо крепка моя твердыня под защитою Вседержителя.
Мое жилье осталось все тем же. В том же виде и совершено те же самые у меня промысел, дела, настроения, удачи и — доброжелательность людская. Зато весь мир улыбается мне. Большая, да и лучшая, часть окружающих относится ко мне вполне хорошо; мне выпало даже неоценимое счастье приобрести нескольких сердечных друзей. Здоровье мое лучше, чем когда бы то ни было.
Что же до гармонии в моем доме, — ну уж тут-то все по-старому! Сие пресловутое несовершенство состояния моего принадлежит, стало быть, к неизбежным порокам земной жизни, коих если и нельзя избежать, зато можно в голову не брать. Впрочем, как раз в этом искусстве я еще не поднаторел, хотя до звания подмастерья дошел и вижу все его преимущества.
Дражайшая моя половина бодрей, чем прежде, и по живости заткнет меня за пояс. Постоянные сотрясения диафрагмы и вдыхание бальзамического воздуха на нашем бельведере[334] для нее полезнее всяких лекарств. В остальном же — дуда дудит по-прежнему. И все-таки время и привычка облегчают ношу, даже делают ее приятной, а то и просто необходимой. Последнее могла бы подтвердить, конечно, наша с нею разлука.
Парни мои,[335] о которых я уже писал, вымахали рослыми, здоровыми и бодрыми: еще чуть-чуть, и было бы, думаю, даже слишком. Конечно, они порядком еще грубы и неотесанны, но время и судьба обтешут там, где я не сумел. Одним словом, надеюсь, что из них получится еще нечто пригодное для человеческого общества.
Чтение и письмо сделались опять моей неодолимой потребностью — и теперь еще сильнее, чем раньше. Пускай это разные пустяки — то, что я царапаю в своем дневнике, или же это старые календари — то, что я штудирую! Однако же не испытываю недостатка в книгах. Если мои скудные средства и не позволяют мне завести собственную библиотеку, вблизи и вдали от меня имеется довольно друзей человечества,[336] которые сочувствуют моей жажде знания и моему любопытству и посылают мне безвозмездно все, что только находит дорогу в наш отдаленный Токкенбург. Воздай им, Боже, ныне и присно за такое благодеяние.
Вообще-то, мне выпало счастье, какое мало кому досталось из моего сословия, — пребывать в бедности и вместе с тем не иметь недостатка во всех необходимых потребностях жизни; жить в дальнем романтическом медвежьем углу, в деревянном домишке, который, однако же, призрело Господне око точно так же, как Козерту или Версаль;[337] наслаждаться общением с таким множеством добрых людей живых и плодами разума столь многих благомыслящих покойников (бывает, конечно, что и не совсем благомыслящих) — и все это без затрат и без шума. С подобным сокровищем в руках прогуливаться в прекрасной роще среди веселья лесных обитателей и читать как бы в самом сердце наилучших и мудрейших людей всех времен — какое блаженство, какое благодеяние, какое противоядие от массы горьких пилюль, которые мне довелось и еще доведется проглотить!
Надо ли удивляться тому, что в сем любимом своем времяпрепровождении не мог я противиться желанию доверять время от времени свои мысли бумаге, а затем пробовать, сколько возможно, составлять из них нечто единое. Но уж ни за что не пришло бы мне в мою незадачливую голову, что стоит навязывать сию бессвязную болтовню... глубоко уважаемой мною публике, если бы не замечательный наш пастор Имхоф[338] (от зорких глаз которого не укроется ничто в нашей большой общине Ваттвейль), заметивший меня, ничтожного, почтивший меня незаслуженным вниманием, а там и своею искренней дружбою и направивший мои шаги как бы со ступени на ступень по дерзновенному пути начинающего — по счастью уже пятидесятичетырехлетнего — писателя. Без прикрас, как она была, так и отдал я, дрожа и колеблясь, свою писанину в полную его волю. Он предполагал тогда поместить ее в «Швейцарском музеуме», который уже несколько лет издавался в Цюрихе; и у меня было твердое намерение по-другому приодеть ее на досуге и, елико возможно, очистить хотя бы от самых грубых ошибок. От этого труда избавил меня, к великому моему удовлетворению (ибо исправление никогда не было моим делом и не станет, думаю, даже и в вечности), издатель оного ежемесячника, друг моего дражайшего пастыря, господин Ф... из Ц...,[339] который тем временем (7 июля Ао[340] 88), проезжая через наш Токкенбург, удостоил меня краткого, но незабываемого визита вместе со своей милой и доброй госпожою супругою. Жалею лишь о том, что как раз в ту пору из-за одного неприятного происшествия я пребывал в мрачном настроении, которое нельзя было преодолеть никаким благорасположением. Ныне господин сей вознамерился самым любезным образом напечатать отдельным изданием мою невиданную историю, а затем и мои дневники в сокращенном виде и в изящном оформлении. Ну, так тому и быть!
Итак, ступай же в широкий мир, моя книжечка! И поведай о моей простоватости многим смертным ради их исправления. Тем, во-первых, кто отнесется к тебе с некоторой доброжелательностью, передай сердечное спасибо от моего имени. Те же, во-вторых, кто станут хохотать надо мною во все горло, будут все равно благодарны нам за веселье, которое мы им доставили. Тем же, в-третьих, кои хоть и сунут нос в нашу невнятицу, но быстро отшвырнут ее, скажи лишь: «Вы правы, — бывает, что и от чтения воротит!» В-четвертых же и в-пятых: знатоков искусства благодари и благодари без устали! А людям несведущим пожелай земного и вечного блаженства. В-шестых и последних: тех из сих судей, как ближних, так и дальних, кто со зла любит ловить блох, полагаю, излишне убеждать, что вина моя, когда я тебя, бедную, выставил напоказ, заключалась лишь в том, что я согласился на это. Им-то на закуску и дарю я следующий ниже «Разговор».
Титульный лист к Дневнику 1770 г.
ПЕТЕР И ПАУЛЬ
ebooksa