— Чернобыльником бы его полечить, — высказываюсь я в духе вежливого медика, уважающего народную медицину.
Она с упреком смотрит на меня, как на человека отставшего и пропащего, и подносит к самым моим очкам баночку с пенициллином.
Бабка сейчас похожа на колдунью. Я бегу в свою комнату, шарю по углам, однако шприца нигде нет. Я заглядываю в свою заветную коробку — единственную в мире коллекцию женских пуговиц. Правда, коллекция еще в проекте. Пуговиц там всего три штуки, да и то мужские. Но я нахожу в коробке то, что искал: крошки тетрациклина, и несу их бабке, чтобы не уронить честь научной медицины.
Она недоверчиво смотрит, как я мешаю лекарство с сахаром, но слово «тетрациклин», не похожее на шаманский чернобыльник, звучит авторитетно. Мы просовываем ложку со снадобьем в черный угол пасти Вельзевула (Есаула), отвернув нависающую губу.
— Жар собьет живо, — уверяю я, но, опять поймав недоверчивый взгляд хозяйки, прибегаю к неотразимой медицинской формулировке: — Температурная кривая критически пойдет на снижение…
Беру аккуратный пакет с рубашками и бегу по направлению к больнице.
Голова болит, но мне радостно, что я скоро увижу Валю.
выпалил я, останавливаясь у больничных дверей перед хорошенькой докторицей Розой Яковлевной.
— Не спил, а выпил, — поправляет она меня довольно строго.
Ах, милые терапевты, до чего же вы обделены фантазией!
— К нам, между прочим, больного с кровотечением привезли, — улыбнулась мне Роза Яковлевна. — Сейчас звонят в город. Не хотите в город на самолете?
После утомительной поездки Глушко заснул как солдат. На улице белым по черному вспыхивали молнии. Пасмурно, хотя не так уж поздно.
На стуле около кровати и в карманах сигарет на оказалось. Великанов на цыпочках подошел к тумбочке, достал последнюю пачку. Прокрался к ботинкам, надел их, вышел в коридор. Кто-то ввернул лампочку, теперь можно спокойно идти по доскам между кучами мусора и битого кирпича.
У подъезда под жестяным козырьком карниза Николай постоял несколько минут, размышляя, как идти. Спрыгнул и пошел к воротам у хозяйственного двора, где была калитка.
В стороне вокзала небо вспыхнуло, как тогда, в памятную ночь пожара. Чиркнуло по крышам, по дрожащим лужам.
Не успел он пройти калитку, как рубашка промокла на спине и волосы разъехались на пробор.
— Деточка, примись! — попросила пожилая женщина, когда он, расставив ноги и запрокинув голову, смотрел на сизаря, нахохлившегося в слуховом окне кирпичного дома.
Извинился и побежал к трамвайной остановке. Трамвайчики маленькие в этом городе, усть-катавские, но именно они сообщают городу ежедневный ритм, к которому привыкаешь. Почему-то Николаю казалось, что там, в другом городе, он будет вспоминать их первый скрип на поворотах в утреннем тумане, зевающих кондукторш и разбег освещенных солнцем окон — по уклону от площади до самого моста.