— Мамо! Мамо!
Человек в белом халате сурово приказывает лечь, а маму от окна прогоняют.
— Ой, ой! — кто-то в углу стонет тяжело, громко.
Некоторые больные кривятся, закрывают уши. Тот, кто стонет, надоел им, и они хотят, чтобы он скорее умер.
Снаружи в окна тифозного барака пробиваются голоса птиц. Они такие свежие и душевные, будто хотят развлечь больных, пробудить надежду: мир прекрасен! Но в движении облаков, что проходят, словно белые призраки, мимо окна, больные чувствуют: идет осень.
Осень…
Опять стон раскатывается по длинному бараку, который вытянулся как мертвец. Это все тот же надоевший всем больной.
— Наверно, к ночи помрет! — проговорил кто-то. Иванко грустно. Он еще никому не сказал ни слова — боится. Иванко никогда не был в госпитале.
Заходит солнце. В голове шумит, по телу пробегают горячие и холодные искры. Он уже не может раскрыть глаз, потому что ресницы и весь мир колют его, как иголками. Губы сохнут и жгут, а в грудь словно кто-то насыпал горячих углей. Хочет позвать маму, но голос сохнет во рту, и получается только хрип да стон.
Мама пришла на четвертый день после того, как его забрала карета. Она принесла яблок, винограда, что-то рассказывала, но Иванко лежал без памяти.
Вот уже две недели Иванко в больнице. Горячка прошла, и его, наверно, скоро выпустят домой.
Сереет, бледный свет заглядывает в окна тифозного барака. Больные спят. Хрип, стоны, какие-то странные слова тревожат их сон. Иванко не спит. Но его уже не беспокоят стоны больных. Вчера умер его сосед. И на его место уже положили нового больного. Иванко еще не видел — кого, больного положили под вечер, когда он спал. А теперь этот человек лежит, отвернувшись к стене, и потому не видно его лица. Наверно, мальчик, потому что очень мал.
Иванко поднимается с постели и подходит к окну. Утренняя тишина чуть-чуть дрожит в сизой мгле на деревьях. Ее шепот Иванко слышит и сквозь окно. Пожелтевшие листья каштанов, рассоховатая акация перед окном, неподвижные верхушки тополей, напоминающие маковки куликовской церкви…
Дома в это время мать выходила бы из хаты, спеша во Львов, а Иванко оставался бы на хозяйстве. Но воспоминания эти горьки на вкус и серы, как осенняя дождливая непогода.
Жизнь в больнице лучше. Он еще никогда не спал на такой белой постели, не ел вилкой, и, думая об этом, Иванко улыбается: вот и он хоть раз пожил, как пан.
Уже на небе солнечный восход бьет кверху, как огненный фонтан. Золотые брызги летят на тополя, на окна, в лицо, заставляют щурить глаза. Иванко отходит от окна, идет к постели.
Но что это? Больной у стены шевелится. Повернул голову к Иванку и опять спит. Лицо под одеялом, Иванко не может как следует его разглядеть. Он только видит лоб и волосы.
Острая дрожь проходит по телу, и что-то холодное и горячее подкатывает к сердцу, сжимает. Светлые волосы больного говорят Иванку что-то теплое, и нежность расцветает в его сердце.
Волосы подрезаны, и это слегка охлаждает его чувство. Он оглядывается по сторонам и подходит на цыпочках к больному, что у стены. Тот кашлянул и продолжает спать, а перед Иванком от этого кашля молнией вспыхивает их хата, огород и Маринця.
Наклоняется, еще минуту слушает дыхание больного, опять оглядывается, а потом тихонько снимает одеяло с лица.