Круча

Тут же зазвонил колокол — отбой ко сну. Флёнушкин увел Костю в сваю палату, согласовав с заведующим: Пересветов селится у них. Третьим обитателем комнаты был слушатель военной академии Кирилл, статный, пушистыми бровями напомнивший Косте Сергея Обозерского. «Сергей походил на лося, — подумал он, — а этот на оленя. Покрасивее Сережки».

Пока новичку подавали ужин, Флёнушкин успел обрисовать ему обстановку. Здесь два враждующих лагеря. В центре одного он, Сандрик, объявивший себя «председателем лункома», а во главе другого Лена Уманская.

— Сестра Элькана? Разве она здесь?

— Ты видел ее у подъезда, не узнал разве? С косой.

Компания Уманской — скучная, они «что-то из себя строят», спорят о литературе. А Сандриков «лунком» шумит, безобразничает и всячески не дает житья своим антиподам.

В столовой Сандрик возьмет Костю пятым партнером за стол, где сидят еще две девушки: машинистка из аппарата ЦК и сотрудница ленинградского Пушкинского дома.

— «Мыфка»! «Пуфкин»! — изображал Сандрик, как одна из них «фепелявит».

Флёнушкин с Кириллом купаться ходят, — дни здесь все еще жаркие, чувствуется разность широт с Москвой. А по утрам делают пробежку километра полтора вокруг пруда.

Пересветов поделился московскими новостями: Троцкий совсем недавно выпустил новую книгу, о 1917 годе. Перепечатал в ней свои старые статьи и пытается изобразить дело так, будто не он пришел к Ленину, а Ленин к нему. Костя думает, что оставить эту книгу без ответа партийная печать не сможет. Нападает на Каменева и Зиновьева за их октябрьское дезертирство. В составлении примечаний к книге участвовал Геллер и еще кое-кто из институтцев.

— Что же это? — обескураженно спрашивал Сандрик. — Года не прошло — и новая дискуссия?..

2

Ранним утром Костя вышел на балкон. В первых лучах солнца широкий пруд, окруженный старым тенистым парком, клубился туманом. В центре пруда, на острове, картинно высилась каменная глыба, на ней бронзовый орел, распахнувший крылья. В стороне виднелась мельничная плотина.

Молодые люди спустились в парк и гуськом побежали, в трусиках, по аллее вдоль берега.

Перед завтраком Костя побрился у открытого окна, Кирилл опрыскал его одеколоном. Костей владело непривычное чувство легкости от сознания, что сегодня работать не нужно. «Чудно́!» — думал он и невольно улыбался.

Летней столовой служила галерейка первого этажа, с панорамным видом на пруд. За длинным общим столом теснились и весело шумели отдыхающие. Пробираясь к отдельному столику по-за спинками стульев, Костя почувствовал, что его провожает взглядом Уманская, но обернуться в ее сторону почему-то не захотел.

«Мыфка» оказалась крохотной девчушкой, похожей на одуванчик. Клубок пепельно-желтых волос, подобных взбитой пене, колыхался над тоненькой, как полевая былинка, шеей, своей воздушностью подчеркивая худобу необычайно живого курносого личика, с широко раскрытыми светло-голубыми глазами. Звали ее Женей.

— Угадай, какая сегодня новость! — встретила она Сандрика возгласом, махая только что полученным вчерашним номером «Правды». — Нас признала Франция!

Познакомившись с новичком, она продолжала чирикать воробушком, повертываясь то к Флёнушкину, то к своей подруге, которую называла «Надин». Полноватая и белолицая, с гладко зачесанными рыжими волосами, Надя, пожимая Костину руку, нахмурилась и покраснела, будто конфузясь. И после этого каждый раз, кто бы к ней ни обратился, она вспыхивала и хмурилась, точно тушила себя.

У Жени слова вылетали пачками, некоторые можно было понять лишь по общему смыслу:

— Винти ли… Пмаете? Пмаеф?..

— Как тебе нравится нафа пуфкинифтка? — спросил Костю Флёнушкин.