– А твой пан? – спросила она.
Напрасно Эмма глазами старалась дать понять солдату, чтобы не болтал, что не нужно, человек это был слишком простой, слишком искренний, чтобы мог понять пользу лжи.
– Мы бились и нам везло, но командир также получил пулю в ногу…
Ядвига заломила руки.
– Когда?
– А! Оно уже несколько дней, как мы поранились в стычке с русскими в бору.
– Опасно?
– А кто это может знать? Ехал с той раной на коне немного, а потом его несли, а потом везли на бричке, и доктора как-то очень головами кивали; а было их там аж двое.
– Где же он теперь?
– Я этого знать не могу, но то верно, что должен быть в безопасном месте.
Долгое молчание царило после этой грустной новости, которая выжала из глаз Ядвиги слёзы.
– В которой же это стороне? – спросила она.
Томашек, как мог и умел, указал околицу.
– Завтра еду, – сказала Ядвига, – всё-таки где-нибудь там доведаться о нём сумею. О, Боже мой, – прибавила она, – столько подвергается и выходит целым, а Он… – она не докончила. Хотела почти сделать выговор Богу, что её таким болезненным коснулся ударом.
– Ядвизи, – сказала ей Эмма, – ты полька или нет; матери не жалеют для неё своих детей, жёны – мужей; ты не должна страдать над жертвой друга, а быть горда ей.
– Я горда, но страдаю, жертва не была бы жертвой, если бы не стоила!
Не было уже ни способа, ни повода дольше задерживаться в Варшаве, Эмма только разными средствами убеждала её, чтобы взяла карету, второй экипаж, разнообразные запасы, продукты, аптечку и умелого хирурга.
В этот же вечер приготовления были начаты. Томашек, которого не отпустили и велели переночевать в этом доме, должен был весь вечер рассказывать обо всём в самых мелких подробностях. В устах простого человека, который ничего добавить не умел, но ухватил живую краску событий, это дивное повествование представлялось занимательным. Не было в нём ни целостности, никакого расчёта на впечатление, но отдельные черты давали догадаться о многом, отгадать почти всё. Самый лучший художник не сумел бы, может, обрисовать это так горячо и так выразительно. Эмма плакала и обнимала Томашка, так что несколько раз задела его раненую руку. Ядвига экзальтировалась, воодушевлялась, но какая-то необъяснимая грусть мешалась с чувством триумфа и счастья. Из того, что говорил Томашек, легко было заключить, что Глинский получил не лёгкую рану; утешались, однако же, что старания доктора и молодость сумеют победить опасность.
Млот, который до сих пор ещё был в Варшаве, а в этот вечер получил подробные новости о судьбе отряда, которым командовал его приятель, на следующее утро прибежал с письмами. Он хотел утаить грустное происшествие или по крайней мере сделать его менее значащим, но пришёл слишком поздно; от него дамы узнали больше подробностей. Они уже собирались выходить, когда он подбежал, а, видя упакованные вещи, с обычной своей развязностью, которой, может, хотел развеселить Ядвигу, сказал ей:
– Никогда бы я не смел быть очень навязчивым, но вижу, что вы уже решились на всё, а если двинетесь к восставшим, могли бы в самом деле и меня взять с собой. Признаюсь, что я в великих хлопотах, как выбраться из Варшавы. Говорят, что очень шпионят на рогатках, а физиономия у меня такая опасная, что если бы вы смилостивились и позволили мне сесть на козлы, как лакею, никто бы во мне бывшего вождя войск повстанцев не угадал.