– А! Быть героиней, как панна Платер и Томашевская? Сесть на коня и биться с казаками? – прервал граф.
– Нет, мой дядя, но идти служить раненым, больным, нуждающимся в утешении и нежных материнских заботах.
– Но это безумство! – выкрикнул Макс с большим запалом. –
–
Макс от гнева повторно покраснел, но и в этот раз румянец ещё через слой политуры не прошёл.
– Дорогая кузина, с твоим образованием, состоянием, положением добровольно бросаться в эту демократическую толчею, к революционерам, подвергать себя неопределённым последствиям, годится ли это?
– Что же хочешь, дядя, ты это видишь преступлением, а я обязанностью, как же нам прийти к согласию?
– Стало быть, – прервал Макс, – ты думаешь?…
– Думаю то, что мне диктует убеждение.
– Я должен, однако, сделать замечание, что в таких решительных шагах жизни хорошо воспитанная панна привыкла советоваться и слушать семью.
– Оказывается, что я не хорошо воспитанная панна.
– Но это ужасная вещь! – воскликнул Макс. – Это не тебя одну компрометирует, но нас всех, мы это никоим образом позволить не можем.
– А если бы без позволения обошлась? – спросила Ядвига.
Макс в третий раз покраснел, но так, что румянец пробил штукатурку, а глаза его чуть не брызнули кровью.
– Всю жизнь я старался быть как можно более приличным человеком, никогда, особенно в отношении женщин, не проявил бестактность, но сегодня могу быть вынужденным совершить… бестактность.
– Сдаётся мне, дядюшка, что ты уже её совершил.
Макс этой живостью ответа немного смешался, и если бы не имел свидетеля, перед которым поклялся, что на задержание Ядвиги использует всю свою власть, уже, быть может, рассмеялся бы, попросил прощения и уступил. Но ставкой было самолюбие, нужно было раз в жизни показать себя человеком энергичным. Граф несколько раз прошёл по покою, сам хорошо не зная, что предпринять, принял, однако, грозную физиономию, а молчанием, однако, хотел многое поведать. Спокойствие Ядвиги и её хладнокровие, которое она полностью восстановила, раздражало его и смущало. Через минуту, когда он искал в голове какое-нибудь средство, и найти его не мог, дьявол, который никогда не спит, а Максом охотно прислуживается, сделал так, что тот увидел через окно подъезжающую к другой гостинице карету и Альберта, здоровающегося, чувствуется, со знакомым ему адъютантом князя, петербургским либеральным русским. Тот же дьявол, что навязал ему встречу, шепнул на ухо, что нет другого средства для спасения кузины, которую какой-нибудь лагерный капеллан готов повенчать под дубом, только обратиться к законной власти и бунтовщицу, вежливо и красиво, под эскортом московской стражи доставить в Варшаву… Мелькнуло ему это, как единственное средство спасения, он был уверен, что этим героическим деянием сможет восстановить потерянное величие, что ему поаплодируют в Брюловском дворце, что его, может, примут в Лазенках, что выйдет, наконец, на серьёзного человека.
– Гм! – сказал он. – Значит, кузинка, ты отказываешь мне в послушании как опекуну?
– Кажется, что опекунам не надлежит жертва из убеждений?
– Но меня можешь вынудить к неприятным крайностям!