Он удалился.
Венгерские паны ушли, созвали совет. Вечером уже сворачивали палатки и войско двигалось к замку Братиан, где остановились лагерем. Венгерские паны, ожидающие выплаты обещанных денег, ехали с великим магистром.
Лишь отсюда, из лагеря был выслан Фрич из Рептки, силезиц, к Ягайле с письмами объявления войны короля Сигизмунда, хоть не знали хорошо, где его с ними собирался искать.
Дня 10 июля Фрич оставил замок Братианский и, сдавшись на судьбу, ехал, выведывая о Ягайле.
Когда после исчезновения Офки несчастной Носковой пришлось ехать за княгиней Александрой в Плоцк, сначала её служба убедить не могла, чтобы села в карету. Лежала она на земле, плача и сетуя, из-за того, что к дочке была столь неразумно привязана, как к жизни. Это был единственный ребёнок, сердечное утешение, надежда. Этой чрезмерной любовью она испортила Офку и не видела этого, ибо до этих пор своенравный ребёнок до такой степени не дошёл. Разумом и сообразительностью во много раз превосходящая мать, девушка умела с ней делать, что хотела и что хотела ей внушить и навязать. Также много дел и отношений проказницы не знала пани Барбара; для себя и для неё не будучи слишком суровой, на многие шалости смотрела сквозь пальцы.
Побег переполнил чашу.
Чувствовала несчастная мать, что виной были чрезмерные поблажки и, если бы не они, не решилась бы никогда Офка на такой безумный шаг.
Не понимала даже, куда могла она убежать, и боялась о чести её и жизни, потому что догадывалась, что не куда-нибудь, как за войском и с непостоянной мыслью шпионажа и помощи своим панам, девушка, видимо, убежала.
В таком деле девушка, которая легко узнанной и преданной могла быть, речь шла о жизни. В этой мысли удерживало её одновременное исчезновение самого старшего в кортеже, самого опытного из добавленных ей кнехтов. Забранные деньги на путешествие также свидетельствовали, что Офка пустилась на опасные судьбы.
Итак, плакала мать сама над собой больше и над своей слабостью. Ксендз Ян её не покидал, утешая как мог, сам тоже очень огорчённый и почти пристыженный тем побегом, который всю семью в глазах людей покрывал позором. Кто же мог думать об иных мотивах, чем собственное непостоянство девушки.
При дворе княгини Александры говорили все, что с каким-то рыцарем, сдавшись на уговоры, сбежала. Уже среди равнодушных дольше тут выдержать было нельзя. Добродушно княгиня утешала мать, всё же видно было, что позору, какой это и для двора её чинило, не была рада.
Носкова среди слёз и отчаяния не знала, что предпринять далее с собой, когда, доехав до первого привала, ксендз Ян ей поведал после размышления, что только бы имел на чём и как, к польскому лагерю вернётся и Офку искать будет, хотя бы ему пришлось от одного к другому оруженосцу весь лагерь обыскать.
– Я пойду хоть к королю, – сказал он, – попрошу его, чтобы огласить приказал о потерянном ребёнке; всё-таки мы её там отыщем, если есть, а где же ещё может быть?
– Куда я смотрела и куда её, шалунью, понесло? – сказала, ломая руки, мать. – Кто же угадает, что у неё делается в голове? Воспитывалась почти держась за облачение монахов, научившись уважать Орден и всё ему посвящать. Не сомневаюсь, что пошла ему служить. Но как? Или в польский лагерь шпионом, или в Торунь, дабы донести, что видела? Могу я угадать? А! Была бы жива! Это моя вина, – плакала Носкова, – мой грех. Рыцарство ей голову заморочило.
После долгих стонов и советов уже ничего другого не оставалось делать, как только принять жертву ксендза Яна, который к крестоносцам повторно ехать уже не хотел, но польский лагерь обещал обыскать.
Его тронула великая жалость к сестре, которая с горя призналась ему во всей своей прошлой жизни, и, как обычно в великом несчастье, признавалась в винах, которые бы иначе таила даже перед братом.
С болью выслушивая эти признания, но с христианской снисходительностью, ксендз Ян решил собираться в дорогу. Догадавшись, однако, кто были слуги, добавленные Носковой из Торуни, ни одного с собой взять не хотел. Сочувствуя ему и женщине, княгиня Земовитова добавила двоих людей своих ксендзу и коня, который был ему необходим. Носкова его снабдила деньгами и, выезжающему бросившись ещё к ногам со слезами, отправила его, заплаканная, радуясь, что хоть какую-то попытку отыскания ребёнка сделала.
Итак, повернул старец назад той дорогой, которая вела на военный тракт.
Край был полностью пустой, так как люди перед войсками бежали везде в глубокие леса, уводя свиней и унося имущество; но без информации можно было обойтись, потому что следы похода везде ещё были видимы. Несмотря на июльские грозы и дожди, сбитая конскими копытами земля, могилы и курганы, потушенные костры, там и сям конские скелеты, которые волки погрызли до белых костей, вели лучше, чем человек. Где бы войско не лежало, ещё очень заметно видны были после него опустошение и остатки ночлегов. Ни один труп ждал погребения, на которое не хватило времени, едва прикрытый ветками; разбитые черепки, потерянные ремешки, потрёпанные полотнища лежали по полям. Выкопанные под палатки и для костра ямы, были не засыпаны. Так безопасно идя проложенной дорогой, ксендз Ян всё более свежие находил знаки.
На целом том пространстве не встретили живой души: деревеньки стояли пустыми. К вечеру огромные стаи воронов срывались из лесов и было их видно тянущимися в ту сторону, куда шло войско, словно уже чуяли добычу и трупы. Люди, сопровождающие ксендза Яна, смотрели на летящих птиц и крестились, встревоженные, шепча, что бы это значило.