– А какой имеют дух? – спросил король.
– Никогда они его не меняют, – говорил Фрич, – всегда у них один: гордостью живут, гордостью умирают.
– Аминь! – добавил Ягайло. – Лишь бы так было, как говорите.
– Что так будет, мы все уверены, потому что, кто слишком в себея верит и своему счастью, всегда бывает разочарован.
После короткого разговора, щедро одарённого, потому что Ягайло до расточительности был великодушным, отправил его король, прощаясь до завтра.
Фрича скоро принял маршалек и снова его угощал, следя за тем, чтобы о письме не разболтал. Следующего дня утром снова его позвал король, не по своей мысли, но подканцлер и Витольд подали, дабы ещё он с Фричем говорил, что хотел бы, чтобы Сигизмунду было донесено.
Ягайло начал ему выговаривать, как подло Сигизмунд относительно него поступил, ради золота на родство и союз не обращая внимания, сначала обещая что-то другое, а делая иначе.
Жаловался король на горькое разочарование своей надеждой и на оказанные во время турецкой войны Сигизмунду услуги, и наконец докончил тем, что верит в Бога и справедливые Его приговоры.
Фрич, зная, к чему ему это говорили, выслушал жалобы, не отвечая на них.
Аудиенция тоже не долго длилась, так как утро было очень торжественным для целого войска.
Духовенство, чувствуя приближение часа, в который ни одному жизнь сложить придётся, этот день назначило для великого таинства. Целыми рядами рыцарство приступало к причастию: король, вожди, практически все до последнего оруженосца, кроме татарской некрещённой дичи. Ходили священники по коленопреклоннёным солдатским рядам, раздавая Наисвятейшее таинство. Исповедь проходила под чистым небом и под палатками, почти осаждёнными людьми, ибо каждый хотел быть готовым к смерти и соединиться с Богом. Лагерь представлял картину великолепную и прекрасную, потому что в этот день в нём господствовал мир, согласие и тишина. Фрич дивился тому, чего в тевтонском лагере даже не видел, и хорошее предсказывал. Как сам король, так и весь его двор, все в надворной часовне исповедовались также. Следовательно, и новый придворным, который напросился в панские слуги, должен был пойти с другими.
В эти несколько дней, какие он провёл при короле, ему немного стало лучше. Звал его неколько раз Ягайло и для различных мелких заданий использовал, а оттого, что ловко и хорошо делал, показал, что доволен им. Парень был словно испуганный и молчащий. Не очень тут так же свободно передвигаться можно было, по той причине, что старейшина в суровой дисциплине держала, и шагу по доброй своей воле нельзя было сделать: всё шло по-военному и строго охраняли порядок.
Слуга с огромным интересом присматривался к королю, чего другие высмеивали. Казалось, он следит за каждым его движением, хочет услышать каждое слово, отгадать каждую мысль. Несколько раз король зацепил его шутливым словом, потому что был за охотой очень мягкий, а иногда добродушный, хоть и хмурый лицом. После нескольких первых дней этого послушничества Теодорик уже начинал быть более смелым, и тоже какое-то странное влияние умел оказывать на тех, кто его окружали.
Товарищи сначала высмеивали его, другие с радостью бы от него избавились, причиняли ему грубости и хотели его отговорить от службы, но им это не удалось. Одних он обезоружил остроумием, вторых смирением, других смелостью, наконец терпенией, так что его в конце концов оставили в покое, учитывая, что король всё лучше на него поглядывал. Молодой человек также умел притягивать к себе друзей тем всемогущим средством, которым крестоносцы получили короля Сигизмунда. До службы он был чрезвычайно охочим, лишь бы мог всё ближе приблизиться, ко всему прикоснуться и ненасытное любопытство накормить. Он слушал разговоры, подкрадывался к двери, высправшивал. Удача, которая ему служила при дворе, видно, не распространялась на тех, которых имел при себе и которые присматривали за его конём, так как один из тех снова ушёл и, как старик, неизвестно куда выехав, только третьего дня вернулся на уставшем коне, а объяснил тем, что на пастбище заблудился, ища потерянного коня, которого не скоро мог отыскать.
В той непрерывной суматохе и при стольких важнейших делах почти никто не обращал на это внимания.
В самый день св. Маргарет, с утра ещё справив богослужение, затрубили в поход… Отдохнувшее войско двинулось согласно советам Трояна к городку и замку Дубровно.
День был неслыханно жаркий и, по-видимому, собиралась гроза, которую все предсказывали; к северу лежали тяжёлые неподвижные тучи над лесами, малейший ветерок не охлаждал воздуха. Пришлось войску тащиться в пекле, по счастью, не слишком долго, потому что перед вечером показалась равнина, а среди неё огромное Дубровское озеро, среди которого выступали на глыбе высоко поднимавшиеся стены замка, опаясанного вокруг куртинами, на которых башенки и ронделы там и сям расставленны были, словно на страже. Издалека уже был виден многочисленный люд, который выбегал на бланки и роился на воротах, по хребтам стен. Замок выглядел сильным и серьёзным, словно сам бросал вызов силе, которая шагала против него. Вовсе не было намерением ни короля, ни вождей добывать этот замок, чтобы находящемуся поблизости неприятелю не дать сигнала к нападению и не подвергать себя вылазке с одной и натиску с другой стороны, поэтому лагерь разложился в полмили за Дубровном у озера.
Случилось, однако, то, чего никто на свете предвидеть не мог. Как скоро рыцарство начало раскладываться у берегов озера, началось движение в замке; поднялись железные брони в воротах, опустился разводной мост и горсть монахов, представляющая гарнизон, выступила навстречу.
Видя неприятеля почти в стае, пан Анджей Брохоцкий, который собирался складывать доспехи, задумался, пришли к нему другие. Не спросили приказов.
– Что они нам под носом кивать будут, – воскликнул Брохоцкий, – а мы терпеть и смотреть будем, словно этого не поняли?