«Тенденцией газетных корреспонденций и журнальных статей последнего времени, – говорит автор, – было произвести впечатление, что Российская империя переполнена семенами беспорядка, угрожающего восстанием и даже революцией, если только правительство не сделает немедленных перемен для удовлетворенья того, что они называют требованьями народа. Литература эта главным образом английского происхождения и есть результат того предубеждения и той враждебности по отношению к России, которые с незначительными перерывами постоянно существовали в Англии за последние сто лет. Происхожденье их в действительности относится к царствованию императрицы Екатерины II, которая при всех ее недостатках (а они гораздо меньше приписываемых ей) была одною из величайших и мудрейших правительниц, какие когда-либо жили; и, что особенно замечательно, эти предубеждения и враждебность возникли вследствие ее отказа во время нашей борьбы за независимость помочь Великобритании в ее войне с Францией и Испанией, или за подкуп содействовать европейскому миру, чтобы Англия, освобожденная от своих континентальных врагов, могла всеми силами обрушиться на наших предков и подавить их восстание. С того времени Россия, ее народ и правительство постоянно были друзьями нашей страны, не переставая быть такими даже и в то время, когда ни одно другое правительство в Европе не жалело о разделении и об угрожавшем последующем разрушении великой республики. Мы не должны забывать, что император России, которого обвиняют в таком угнетении своего народа, что оправдываются даже убийства и неистовства, совершенные и угрожаемые нигилистами, есть тот самый гуманный и христианский монарх, который в 1861 году, рискуя своею жизнью и престолом, освободил миллионы рабов. Мы должны помнить также, что когда в 1861 году эхо наших южных пушек прогремело по Европе и тамошние правители охотно приняли его за сигнальный знак умирающей нации, он с искреннею симпатией, уполномочивающей его на нашу всегдашнюю благодарность, и с глубоким пониманьем значенья для нас целости союза, поручил своему канцлеру князю Горчакову объявить нам о «глубоком интересе, с которым император следил за развитьем кризиса, угрожающего благосостоянью и даже существованию союза»; что «в продолжение более чем восьмидесяти лет своего существования американский союз обязан своею независимостью, своим грандиозным ростом и своим прогрессом согласию его членов, освященному под руководством его знаменитого основателя учреждениями, которые могли сочетать единство с свободой. Этот союз был плодотворен; он представил миру зрелище благосостояния, беспримерного в летописях истории. Было бы плачевно, если бы после такого блистательного опыта Соединенные Штаты ринулись к нарушению торжественного договора, который по настоящее время составлял их силу... Этот союз в ваших глазах есть не просто существенный элемент для всеобщего политического равновесия. Он составляет, кроме того, нацию, к которой наш августейший государь и вся Россия питают самые дружественные чувства; ибо эти две страны, лежащие на окраинах двух миров, обе в восходящем периоде их развития, кажутся призванными к естественной общности интересов и симпатий, для которых они уже давали друг другу взаимные доказательства».
«Правитель, который мог пред лицом монархической Европы восхвалять республиканские учреждения в столь восторженных выраженьях и который так ясно видел их значение для развития ресурсов, богатства и счастья народа, не может быть индифферентным к благосостоянию своего собственного народа или склонным отказывать ему в таких политических преимуществах и свободных учреждениях, какими он только способен воспользоваться и наслаждаться. Поэтому будет только справедливым по отношению к нему и его правительству предположить, что как скоро русский народ (масса которого была еще так недавно крепостною) будет способен пользоваться тою политическою свободою, которая заключается в представительном правлении, она будет ему дана. И действительно, я имею высочайшее полномочие (authority) сказать, что такова именно цель императорского правительства, и что несколько времени тому назад оно серьезно занято было обсуждением плана, как, предварительно более общего основания представительства, можно ввести частичное представительство, посредством которого высшие интересы всех частей империи могли бы быть представляемы в С.-Петербурге. Было бы неудивительно, если бы даже высочайший и гуманнейший ум усомнился в мудрости предоставления недавно освобожденным рабам права избирать представителей для содействия в управлении великой империи. Да они и не желают этого. Убийцы, которые недавно заявили о своей непригодности для свободы или даже для жизни, кроме как между дикарями и не признающими законов бродягами, не принадлежат к освобожденному классу или даже вообще к какому-нибудь из производительных классов России. Они немногочисленны в количестве, не признают другой организации, кроме как для целей неистовства и убийства; у них нет плана для изменения или реформирования правления; нет теории, кроме теории разрушать и жить без труда, грабительством других. Нигилизм есть доктрина, от которой даже социалисты и коммунисты содрогаются. Он предполагает разрушение всего, что сдерживает даже худшее общество между собою. Его первая миссия состоит, по объявлению его основателя, в разрушении «лжи» и «первая ложь есть Бог. Когда мы разделяемся с ней, – говорит этот отвратительный миссионер (Бакунин), – и убедимся, что существование нас самих и всего окружающего мира обязано конгломерации атомов, согласно с законами тяготения, тогда и только тогда мы совершим первый шаг к свободе, и встретим менее затруднения в освобождении души от второй лжи, которая есть право, изобретенное силою, создающею и разрушающею законы». И затем он объявляет, что «когда наши души будут свободны от боязни Бога и от этого детского благоговения пред фикцией права, все остальные цепи, которые связывают нас и которые называются наукой, цивилизацией, собственностью, семьей, нравственностью и справедливостью, порвутся как нитки». Таково учение этих жалких людей, которые обратили на себя такое внимание своими убийствами и покушениями на убийства и которые между невежественными и сумасбродными людьми приобрели себе даже сочувствие, как угнетенные и работающие в пользу государственной реформы.
«Мне нет нужды говорить тем, кто знает сколько-нибудь о характере русского крестьянина, о его уважении к закону, почтении к церкви, благоговении пред Богом, что он отвращается от нигилистов, их учений и целей, и среди арестованных, и судимых он редко появляется. Равным образом и последние неистовства совершались и науськивались не рабочим или промышленным классами, а обыкновенно полуграмотными возбужденными недоучками-студентами, которые, хотя обучаются большею частью на правительственный счет, становятся нетерпимыми к религиозному обучению и всякому самому слабому контролю; и еще несколькими отчаянными сорвиголовами, которые улизнув от полиции, отравляют своими преступными учениями души легкомысленной молодежи и наконец доводят иных до совершения самых ужасных преступлений. Им иногда помогают женщины, которые кичатся принадлежностью к почетным и даже знатным семействам, а на самом деле таковы, для которых не отворяются двери приличных домов. Трудно понять, как такие лица могут считаться реформаторами. Они не представляют в России ни собственности, ни интеллигенции, ни промышленности народа, и те, кто изучал их карьеру, должны были заметить, что они никогда не предлагали определенных реформ, или даже вообще таких перемен, которые бы не разрушали самые основы общества и государства. Тем не менее часть английской печати, а иногда и нашей собственной, предполагала, и многие верят теперь этому в нашей стране, что усилия нигилистов убивать и разрушать имеют своею целью достигнуть освобождения от угнетающего правительства, и что большая часть населения России подвержена, благодаря тирании и вымогательствам деспотической, жестокой и безответственной власти, великому и почти невыносимому гнету и страданию. Лица, верящие этому, приписывают нигилистам и их убийствам национальную и даже патриотическую цель, и вследствие этого склонны оправдывать самые жестокие средства для достижения предполагаемой цели. Нигилисты именно и стараются о том , чтобы произвести такое впечатление и, при помощи английской печати, не без охоты распространяющей всякие известия, рассчитанные на унижение русского правительства и народа в глазах мирa, они до некоторой степени достигли желаемого (что, впрочем, имело бы менее последствий, если бы это впечатление не коснулось сознания наших собственных граждан) – к большой несправедливости по отношению к правительству, домашнее управление которого и влияние заграницей давно отличается мудрою и честною государственностью и вообще великодушною благожелательностью, особенно по отношению к угнетенным христианским народностям Европы».
«Я осмеливаюсь заключить уверением, что если мы тщательно изучим историю Российской империи за последние сто лет и сравним ее с историей любой другой европейской державы, то найдем, что ее правительство превзошло все другие жертвами, принесенными людьми и казной на помощь угнетенным христианским народам для освобождения их от тирании и рабства; и если мы примем во внимание политику великой императрицы во время нашей борьбы за независимость, и сочувствие, выраженное нам ее царственным потомком во время нашей последней борьбы за целость завещанного нам отцами наследства, то мы должны будем признать, что русская симпатия серьезна и искренна, а не простой продукт русских интересов».
Статья эта с живым интересом читалась американцами и сочувственно приветствовалась печатью. Темная клика спряталась в норы и не посмела открыть рта.
Замечательно, что ни один американец, которому только лично приходилось прожить несколько времени в России и непосредственно наблюдать характер и жизнь русского народа, не выходил из нее без того, чтобы не вынести наилучших впечатлений. В качестве нового примера, кроме вышеприведенных, можно указать еще на Грина, лейтенанта-инженера армии Соединенных Штатов, состоявшего в качестве attache при американском посольстве в Петербурге. Его недавно вышедшая книга: «Очерки военной жизни в России» (Sketches of army life in Russia) на каждой странице выдает не только дружбу к русскому народу в ее обыкновенном смысле, но и самую теплую, почти родственную симпатию, какой не встретить в западноевропейских сочинениях о России.
Что американцы считают нас, русских, своими друзьями – это несомненно. Чтобы убедиться в этом, стоит только пройтись по Бродвею в Нью-Йорке. Тут вы то и дело встретите вывески и рекламы, которые зазывают покупателей-янки именем дружественного им народа «русский». Кондитеры объявляют, что у них лучшие в мире печенья –
Однако русофильство не всегда проявляется у американцев в лестной для нас форме. Если бы вы спросили любого янки, какая пьеса прошлого сезона ему более всего понравилась, то он несолидно ответил бы: «конечно –
С целью ближайшего ознакомления с пьесой, я отправился в один из театров, где, как говорилось в театральных рекламах (которые здесь, нужно заметить, своим торгашеским красноречием ничуть не уступают всяким другим спекуляторским рекламам), Фатиница давалась с невиданным великолепием: «При блистательной обстановке, роскошнейших костюмах, лучшей в западном полушарии музыке и гениальнейшим исполнением», – как буквально гласила реклама. В Америке театральные понятия о местничестве несколько другие, чем у нас: ближайшие к оркестру ряды кресел не в почете и вы их всегда можете достать, как забракованные, если запоздаете взять кресло в одном из средних рядов. Так случилось и со мной. Сидя в первом ряду в ожидании Фатиницы, я рассматривал свой «театральный журнал», как называются здесь афиши, которые раздаются даром и которые действительно представляют не афиши, а журналы, содержащие, кроме обозначения действующих лиц в пьесе, несколько недурных критических заметок о различных театральных пьесах, бездну анекдотов и каламбуров, которыми вы в случае недостатка собственного материала можете забавлять свою даму, и массу всяких объявлений. Оркестр, нельзя сказать, чтобы самый лучший в западном полушарии, исполнил увертюру; вслед затем поднялся занавес и открылась сцена русско-турецкой войны.
Действие происходит на Дунае, против турецкой крепости. Зима. Русcкие солдатики спят на снегу, при трескучем морозе. Загорается заря и часовой с вышки басистым гимном будит солдат; но утомленные солдаты не слышат гимна и встают только тогда, когда пьяный, едва стоящий на ногах «сержант Стейпан» начинает их лупить кнутом направо и налево. Русские солдатики все одеты в американские шинели с капюшонами; по-русски одет только один сержант; на шее у него вместе с фляжкой мотается пара русских рукавиц, которыми он и похлопывает, очевидно прогоняя мороз. Начинается обыкновенная лагерная сцена с маркитантом, которым является братушка болгарин, служащий шпионом у турок. Масса «кадетов» играет в мячики, забрасывая ими часовых. В числе пробужденных является молодой кавалерийский лейтенанта Владимир Димитрович (без фамилии), влюбленный мечтатель, который поет недурную арию: «Нарушен сладкий сон». Его пылкое девственное сердце только было узнало блаженство любви в Петербурге, как бог войны позвал его на берега Дуная. Однажды, во время «карнавала», моложавый лейтенант, под видом Фатиницы, был представлен важному «боярину», имевшему хорошенькую племянницу Лидию Ивановну. Боярин, не шутя влопался в мнимую Фатиницу, а Фатиница в его племянницу. Теперь в лагерной жизни Лидия Ивановна – постоянный предмет вздохов и томных стонов лейтенанта. Лишь только лейтенант успел кончить свою томную песнь, как казаки приволокли в лагерь шпиона. «Шпион, шпион – к виселице готов он!» – завопил хор. Но в мнимом шпионе лейтенант узнает своего знакомого, корреспондента одной большой американской газеты, Форбеса. Ожив от страха, Форбес на вопрос русских воинов, что такое корреспондент, излагает уморительную речитативную характеристику «репортера».
– Вы, наверно, извините ошибку, господин, – извиняется пред ним капитан Василий.
– Пожалуйста, без извинений, капитан: я, напротив, очень рад. Подумайте только, какую великолепную корреспонденцию я могу написать в свою газету – два столбца по меньшей мере: «Пленение специального корреспондента отрядом казаков. Бравая и мужественная защита. Побежденный численным превосходством». Сколько, бишь, их было?
– Двое.
– Ну, я могу сказать двести – для благозвучия. «Привязанный арканом к спине дикой татарской кобылы. Прибытие в лагерь и осуждение в качестве шпиона на виселицу. Избавление по одному счастливому случаю. Сердечное приветствие со стороны офицеров и великолепный обед, данный в честь меня». Не правда ли?
Но разыгравшееся воображение корреспондента насчет обеда было остановлено заявлением офицеров, что у них только один суп «Schtschi», и одно вино «Vodki», от которых ему не поздоровится. Для развлечения репортер предлагает устроить маскарадный спектакль, с чем все соглашаются и уходят со сцены.
Раздается барабанная дробь. Входит генерал Knatchukoff, свирепый и дикий, как Атилла, в медвежьей шубе и с кнутом в руках, который повинуется ему, как хорошему воину меч. Движения генерала порывисто-дики и грозны, а непрерывно свистящий и хлопающий кнут его свидетельствует о его дисциплинарной строгости. Генерал, изрыгнув целое море ругательств и проклятий за недостаточно почетную встречу ему, поет кнуту хвалебную арию, в которой изливает чувства своей признательности к «неизменному другу», внушающему всем любовь и страх к «высокому и мощному полководцу». Перечислив национальности своих полков, в которых казаки и остяки, друзы и тунгузы, лапландцы и финляндцы и т. п., генерал торжественно заявляет, что «каждый полк знает в этом инструменте толк». Ария аккомпанируется музыкальным хлопаньем кнута. Дальнейшие сцены служат фактическим доказательством песни генерала, что «каждый полк знает в кнуте толк»: генерал лупит всех, кто только подвернется ему. Прежде других узнал в кнуте толк корреспондент.
ebooksa