Гелимадоэ

Интересным собеседником пан учитель Пирко не был, что правда, то правда. Он умел лишь глупо хихикать, рассусоливать о том, откуда дует ветер — с запада или с юга, что предвещают зарницы — вёдро или ненастье, да сетовать на своих учеников, плохо выполнивших домашнее задание по чешскому языку. В лучшем случае он добавлял одну-другую из несносных сплетен. Главную надежду на подобные возвышенные беседы давали Пирко воскресные прогулки. Из этого вовсе не следует, что девицам Ганзелиновым позволено было бесцельно слоняться по площади! Однако и у них выкраивался часок между началом мессы и ее окончанием, чтобы несколько раз пройтись взад-вперед под аркадами. И если Дора старалась поскорей удрать с площади, то, значит, ей грозило быть осчастливленной вниманием учителя Пирко. Словно не было для нее унижения горше, чем предстать перед публикой в паре с этим уродом.

Судя по всему, простой учитель Пирко казался Доре не вполне подходящей партией. Может, она думала, глупенькая, что явится кто-нибудь получше? К примеру, пивовар Прокоп с черными, чуть ли не до пояса, усами или молодой аптекарь — самые красивые и желанные женихи во всем городе? Давно прошли те времена, когда в Золушек влюблялись принцы! Вот так всегда: морочат головы женихам, нос от порядочных людей воротят, пока другие всех не разберут. Уж мы-то, старики, знаем, каким коротким бывает соловьиное лето. Мы еще дождемся, когда эта пустоголовая девчонка будет с отчаянием высматривать из своего окошка того, кто никогда не придет! И поделом ей! Пусть получит сполна за свою дерзкую гордыню, за свое жестокосердие!

Ну, ежели у детей разума нет, его хватает у родителей. Как же относился к странному поклоннику доктор Ганзелин? Был ли он рад? Светился ли гордостью при взгляде на дочь, с которой мог связать надежды хотя бы на одну свадьбу в доме? Сознавал ли, сколь блистательные и заманчивые возможности сулит будущее, когда учитель, перестав однажды выделывать свои нерешительные танцевальные фигуры, начнет планомерную осаду? Как бы не так! Дора не была единственным человеком, у кого для учителя находились только издевки — в этом с ней вполне успешно соперничал сам Ганзелин, ее непостижимый отец.

В городе поговаривали, будто доктор просто не хочет, чтобы его дочери выходили замуж, и все потому, что тем самым было бы нарушено равномерное движение картонного диска. Горожанам не чужда была даже романтичность. Меж ними ходил слух, что в молодости Гелена тоже состояла в близком знакомство с одним приказчиком, который, однако, отступил из страха перед неприязненными колкими взглядами светло-голубых глаз Ганзелина, что в Лиду был по уши влюблен некий почтовый служащий, но после того, как Ганзелин откровенно, без утайки, побеседовал с ним в трактире, у того от серьезных намерений и духа не осталось!

Что касается синих кругов под глазами Марии — то это-де не что иное, как следы нескончаемых слез, коими она оплакала рухнувшую по вине отца первую и последнюю надежду выйти замуж за помощника присяжного поверенного.

Ну, положим, в Старых Градах всяких сплетен и россказней кружило предостаточно, особенно, когда это касалось бедных Гелимадонн. Однако в случае с Дорой неоспоримо, что ни о каком отцовском самовластии не могло быть и речи. Оба они, и доктор, и его дочь, — вот уж истинная правда! — в своем мнении о господине Пирко были на редкость единодушны.

ПОЮЩАЯ КОЛЯСКА

Уже больше недели мы жили на староградской площади, в зеленом, цвета барвинка, доме, рядом с аптекой. Наша мебель наконец-то была расставлена по комнатам, мелкая утварь распакована, все пропавшие либо разбитые предметы докуплены. Мать непрерывно изъявляла недовольство: что пол в квартире наполовину сгнил, потому как его, видно, слишком часто и слишком рьяно скоблили, что комнаты тесные и темные, а лестница при каждом шаге отвратительно скрипит. Мы уже нанесли несколько неотложных визитов здешним важным лицам и в ответ принимали у себя, в нашем черном салоне с обтянутыми красной материей креслами, церемонных дам и робеющих господ чиновников.

Вспоминаю, как я отправился с моими родителями на первую вечернюю прогулку по пыльному, ведущему к Милетину шоссе, обрамленному покосившимися столбиками и кривыми рябинами. На небе не было ни облачка, в воздухе серебристыми стежками застыли паутинки бабьего лета, до шумавских гор, казалось, рукой подать. Я бродил по вянущим лугам, собирал букеты из кровохлебки и колокольчиков с длинными, темно-лиловыми тычинками. На отце был двубортный сюртук, тесно обтягивающий его богатырскую грудь. Заложив руки за спину, он двумя пальцами ловко крутил свою тросточку. Мать в шляпке, прикрепленной к узлу на затылке с помощью вуальки, была так тонка в талии, что представлялось сомнительным, есть ли у нее вообще какие-либо внутренности.

Домой мы возвращались при заходе солнца. Освещенная розовым светом вечерней зари, староградская сторожевая башня возвышалась впереди, над густыми фруктовыми садами, сбегающими к стыдливой, тоскующей Безовке. Когда мы проходили мимо домика лесничего, позади нас послышался шум тарахтящей по щебню коляски.

Мы сошли в кювет, дабы по мере возможности уберечься от поднявшейся пыли. Мы обратили внимание, что вместе с грохотом колес близились и звуки многоголосого пения. Любопытно, по какому поводу поют? Не едут ли разудалые свадебные гости? Или некие веселые и беззаботные люди возвращаются с прогулки по окрестностям? Но вот из-за поворота показался желтый ковчег с черным спущенным верхом; на козлах, пощелкивая кнутом, восседала сухопарая девица; еще две особы в престранного вида шляпках поместились на узком откидном сиденье спиной к лошадям, таким образом, перед ними, удобно развалясь, сидел толстый мужчина с угреватым носом. К его плечу притулилась девчушка с глазами цвета незабудок, с веночком из луговых цветов на голове — просто картинка из сказки.

Дамы в коляске усердно, будто обязавшись, пели слаженными сопрано, — может, таким образом проявлялась внезапно взыгравшая в них радость жизни, — а девчушка с веночком на голове вторила им серебристым голоском. Я стоял открыв рот. Облако пыли обволокло нас. Отец вытянул руку с тросточкой и воскликнул, стараясь перекричать шум колес:

— Глядите, да это староградский доктор Ганзелин со своими дочерьми!

В немом изумлении мы еще некоторое время смотрели вслед коляске. У матери по губам скользнула презрительная усмешка.

Так я впервые узнал о странном обычае Ганзелина выезжать — каждый день, в любую погоду — к своим деревенским пациентам вместе с четырьмя дочерьми, С утра доктор принимал у себя дома: рвал зубы, шлифовал коронки, простукивал больные легкие, вправлял вывихи, перевязывал раны. В одиннадцать часов навещал городских пациентов, ежели имелись вызовы. Впрочем, с ними он управлялся довольно быстро и, как правило, в двенадцать садился обедать. После обеда шел к себе немного вздремнуть и в два уже мог продолжать прием в амбулатории. Когда прием заканчивался, девушка, работавшая в тот день на конюшне, выкатывала из сарая с помощью других сестер допотопную коляску и впрягала в нее лошадь.

Ровно в четыре горожане могли спокойно проверять свои часы, заслышав тарахтение докторова экипажа — лошадка уже ходко трусила по неровной мостовой, коляска с грохотом катилась вдоль улиц, мимо старой каланчи, мимо пивоваренного завода, торжественно въезжала на площадь, по кривой улочке спускалась вниз, минуя ворота, кружила между бараками предместья. Там обычно делалась первая остановка; если все же в этих нищенских хибарах не находилось больного, то уж в милетинских лачугах наверняка кто-нибудь да хворал. Ганзелин вылезал из коляски, спускался по тропинке вниз к домишкам, прилепившимся у шоссе, или взбирался вверх по склону; та из дочерей, которая в тот день несла службу в амбулатории, следовала за ним с аптечкой в руках.

Пока эти двое отсутствовали, лошадь, склонив к земле голову, выискивала себе у канавы зеленую травку. Бич висел кнутовищем вниз — знак, что наступило время отдыха. Маленькая Эмма змейкой скользила по лугу, собирая цветы. Ее спутницы, на слезая с козел и откидного сиденья, пробовали голоса. Вернувшись от первого пациента, Ганзелин тяжело усаживался на свое место, маленькая куколка прислонялась головкой к его плечу, доктор умильно поводил глазами, кряхтя спускал обшарпанный верх коляски, девушка кучер замахивалась кнутом, чмокала, лошадка трогалась. Постепенно, набирая скорость, как граммофонная пластинка, раскручивалось пение Гелимадонн; одна мелодия сменялась другой, плясовая — раздумчивой; они пели без передышек, без предварительного обсуждения, точно наперед согласовали свою программу.

Девушки пели, хрустальный колокольчик, звеневший у отцовского плеча, вторил им. Коляска тряслась, подпрыгивая на щебенке, рессоры скрипели, дорога вилась вверх, устремлялась вниз, снова шла в гору, песни звучали то как вызов судьбе, то в них слышалась тоска, то воспоминания о прошедшей молодости и горечь утраченных надежд. От Милетина к Вратне, от Вратни к Глоубетину, потом к Чимелицам, к Отрочне, пение то замирало, то крепло вновь. Во время этих поездок молодели печальные девы, во время этих поездок развевались по ветру спутанные волосы Гелены, еще больше темнело смуглое Лидино лицо, глубже становились скорбные круги под глазами Марии, сверкали широкие негритянские зубы Доры. Ах, нынче они задорны, нынче они отважны, никто из женщин во всей округе не может сравняться с ними, они утверждают свое право петь. Всякая иная девушка на их месте умолкла бы под любопытными взглядами прохожих, при виде насмешливых лиц обывателей, вышедших на променад или возвращающихся с прогулки, но дочери Ганзелина, приговоренные к одиночеству и жизни с причудником отцом, в этом безыскусном развлечении находили для себя некую отдушину, дружная песня давала им силы выдержать завтрашний тяжелый трудовой день. Из окошек придорожных домов выглядывали осуждающие лица и снова исчезали в темноте горниц. Ну да, это староградский доктор Ганзелин со своими дочерьми!

А что, если бы коляска проехала мимо беззвучно? Да те же самые люди в тревоге повылезали бы на завалинки, в тревоге спрашивая друг у друга: «Что случилось? Почему они примолкли? Чем-то расстроены? Уж не произошло ли чего ужасного в мире?»

Пение Ганзелиновых дочерей вошло в распорядок дня сельских жителей, стало местной достопримечательностью и чем-то совершенно необходимым. Люди привыкли к нему. Привыкли к трусящей рысцою лошадке, к взмахам кнута над ее головой, к женщине на козлах, к ангельскому личику самой младшей из Ганзелинова потомства.