— Ты летал хорошо, — она прикусила губу. — Ты летал хорошо, ты герой и знаменосец. У тебя служба, виверны, газеты. Тебя посмотрит доктор, выпишет своих гадких микстур, посветит в глаза волшебным фонариком. Ты будешь летать, на параде и просто так… Жизнь! Мне… Макс, мне нет там никакого места. Я… я…
Нестерпимо хотелось заплакать. Глаза жгло до боли, до крика, будто в них насыпали раскалённой металлической стружки. Но слёз не было ни капли, как будто что-то в Маргарете сломалось безвозвратно.
Может быть, она просто выплакала всё давным-давно. Ещё тогда, в Монта-Чентанни. Тогда она плакала… о, тогда она много плакала.
Наверное, они просто кончились все, эти слёзы. Исчерпались до дна, колодец иссяк, ручей пересох. И теперь, как ни старайся, они не льются больше.
Маргарета привыкла не слушать и не рыдать хотя бы прилюдно. На базе она пропускала мимо ушей и открытые обвинения, и слишком громкий шёпот за спиной, и то, какими словами неуставное поведение пытался «пресечь» бригадир, — честное слово, уж лучше бы молчал, от этого было бы легче. Она молча сходила с ума от тревоги, когда мама перестала отвечать на письма, и почти ничего не почувствовала, когда кто-то из старых соседей всё-таки написал: сердце. И когда из шкафчика с почтой вынула треугольник с чёрным штемпелем, она не стала выть, как это бывало с другими.
Она заплакала только в уборной. Плакала навзрыд, задыхалась, давилась и плакала. Это были отвратительные, стыдные слёзы. Потому что долгую минуту, пока непослушные пальцы разворачивали страшное письмо, она умирала внутри и готовилась увидеть внутри совсем другое имя.
В письме округлым безжалостным почерком было выведено:
Старший брат, родной и любимый, последнее, что осталось от семьи. Его, сына предателя, бросили в самое пекло, от него нечего даже было хоронить, вместо кладбища или хотя бы посёлка, вблизи которого родственники могли бы искать братскую могилу, стоял немой прочерк. Заперевшись в уборной, Маргарета рыдала от рвущей боли, и ещё — от чудовищного, ужасного облегчения.
Рыдала и ненавидела себя.
Это было меньше чем за месяц до того, как враг сжёг Монта-Чентанни. Тогда ей казалось, что она выплакала все слёзы, но потом без особого удивления нашла в них второе дно.
Командир пришёл к ней сам — невиданная честь. И приказал выделить отдельную палату, хотя лазарет тогда едва не лопался от раненых. Он говорил участливо, много разводил руками и объяснял про законы, приказы, высшую справедливость…
У Маргареты был туман в голове, туман и целое озеро боли. Она плакала снова, теперь глухо и тихо, почти молча, часами. Но когда ей предложили новую фамилию, она вцепилась в неё зубами и всей собой.
И новая жизнь наступила, жестокая и неотвратимая, как рассвет или понедельник.
Маргарета хорошо запомнила солнце. Ослепительное, режущее глаза солнце. Оно стояло в зените, жаркое и злое, и билось в стеклянные окна вокзала. Оно заливало белым светом дорогие сердцу места, которые были теперь чужими.
Эта жизнь состояла из отказов, — безграничной череды отказов, полных то сочувствия, то недоумения. Девица с больной спиной, которая морщится от каждого движения, с подозрительно чистыми документами, без образования, без звания, без опыта, которая не умеет ничего, кроме как водить драконов. Её не взяли, конечно, ни в почтовую службу, ни в транспортную, ни в дозоры, ни даже к хозяйственникам. Она попыталась пойти на телеграф, но показалась там кому-то подозрительной. Вспомнила, что ещё на первом курсе закончила курсы машинисток, но не смогла найти ни одной вакансии. Какая-то сердобольная замученная женщина предложила попробоваться нянечкой в саду, но там Маргарета выдержала ровно четыре дня: первый она работала, с трудом улыбаясь, второй и третий — стискивала зубы, а на четвёртый — сползла по стене и не смогла встать сама.
У неё не было жилья, а из имущества — несколько стареньких книг и куртка с чужого плеча. Ей не взялись помогать в центре занятости, сославшись на нехватку мест, а в очереди на переобучение у Маргареты был пятизначный номер.
ebooksa