Впрочем, одно чувство заслонило собой все остальные переживания, это – радость по поводу неожиданного изменения моей участи. Меня ожидали родительский кров, имя, титул, богатство, а вскоре еще и любовь; мое воображение рисовало восхитительные картины будущего. Я поспешил к Бианке и бросился к ее ногам. «О, Бианка! – воскликнул я, – наконец-то я могу просить твоей руки! Я больше не безвестный бродяга, я не отверженный, презренный отщепенец. Смотри, читай, радуйся; вот известие, которое возвращает мне мое имя и меня самого!»
Я не стану описывать, что за этим последовало. Бианка, разумеется, не могла не обрадоваться перемене в моем положении, так как видела, что теперь с меня снимается бремя забот; что же касается ее непосредственного отношения к происшедшему, то она любила меня за то, что я – это я, и никогда не сомневалась ни в моих талантах, ни в том, что они доставят мне славу и деньги.
Я почувствовал себя другим человеком; моя гордость торжествовала. Я не ходил больше, опустив глаза в землю; надежда устремила их ввысь, в самое небо.
Душа загорелась новым огнем, на моем лице зажглись его отблески.
Я хотел немедленно сообщить графу об изменениях, происшедших в моих обстоятельствах, поставить его в известность, кто я и что я, сделать формальное предложение Бианке, но графа в городе не было, он уехал в чужие края. Я открыл свою душу Филиппо. Я впервые поведал ему о моей страсти, о сомнениях и страхах, одолевавших меня в последнее время, и об известии, неожиданно отогнавшем их прочь. Он осыпал меня поздравлениями и с исключительным жаром заверил в своей симпатии. Я обнял его от полноты сердца – мне стало стыдно, что я подозревал его в холодности, – и умолял забыть о моих сомнениях в его дружеских чувствах.
Нет ничего более пылкого и восторженного, чем сердечные излияния между молодыми людьми. Филиппо с величайшей готовностью принял участие в обсуждении наших планов. Он стал поверенным наших тайн и нашим советником. Было решено, что я немедленно отправлюсь в Неаполь, дабы вернуть себе расположение отца и родительский кров, и как только между нами произойдет примирение и отец даст согласие на мой брак, я снова возвращусь в Геную и сделаю предложение Бианке. Филиппо в свою очередь обещал добиться согласия графа; он взялся блюсти наши интересы и быть посредником в переписке между мною и моею возлюбленной.
Мое прощание с Бианкой было нежным, сладостным, мучительным. Оно происходило в маленьком павильоне среди парка – одном из наших любимых убежищ. О, сколько раз я возвращался все снова и снова, чтобы сказать ей «прощай», чтобы ощутить на себе ее взгляд, полный безмолвного чувства, чтобы насладиться ее восхитительными слезами, струившимися по прелестным щекам, чтобы прикоснуться к ее нежной руке, залогу нашей любви, и покрыть ее слезами и поцелуями. О небо! Для любящих есть наслаждение даже в горестные мгновения расставания, и это наслаждение стоит тысячи обычных удовольствий. Она и сейчас у меня пред глазами; я вижу ее у окна павильона, я вижу, как она отводит в сторону виноградную лозу, свисающую у самой ниши окна, я вижу ее легкую девичью фигуру, излучающую чистоту и невинность, ее лицо и на нем одновременно и улыбку и слезы, я вижу, как она посылает мне уже тысячный прощальный привет, когда я, во власти нахлынувших на меня мыслей, безумный от нежности и тревоги, спотыкаясь, бреду по аллее.
И когда судно покинуло генуэзскую гавань и вышло в открытое море, с каким напряжением всматривался я в берега Сестри, пока не разглядел среди деревьев белую виллу у подножия горы! Весь день я упорно смотрел и смотрел на нее, а она все уменьшалась и уменьшалась, превратившись, наконец, в далекое белое пятнышко. Мой пристальный, устремленный в одну точку взгляд продолжал различать ее даже тогда, когда все прочее на берегу уже потускнело, утратило четкость или исчезло в вечернем тумане.
Прибыв в Неаполь, я поспешил под родительский кров. Мое сердце истосковалось по отцовской любви, которой я был лишен так долго. Когда я вошел в великолепный подъезд дворца моих предков, я был так взволнован, что не мог говорить. Никто меня не узнал; слуги смотрели на меня с любопытством и изумлением. Душевный подъем и интеллектуальное развитие за несколько лет поразительным образом преобразили робкого, бежавшего из монастыря юношу. Я был подавлен тем, что никто, решительно никто не узнал меня в моем собственном доме. Я чувствовал себя блудным сыном, наконец-то воротившимся к своему очагу. Я был чужим в доме отца. Я не смог сдержать слез и разразился рыданиями. Все, впрочем, тотчас же переменилось, когда я назвал свое имя. Меня, которого отсюда почти что изгнали, встретили теперь шумными изъявленьями радости и даже подобострастия. Один из слуг отправился предупредить отца о моем прибытии; мне, однако, настолько не терпелось броситься в родительские объятия, что, не дождавшись его возвращения, я поспешил вслед за ним. О, сколь печальное зрелище открылось моим глазам, едва я переступил порог комнаты! Отец, которого я оставил полным сил и здоровья, благородная и величественная внешность которого пугала мое детское воображение, – этот самый отец сгорбился, высох и превратился в дряхлого старца. Паралич поразил его сильное тело и оставил после себя лишь трясущиеся развалины. Он сидел, откинувшись в кресле, с бледным изможденным лицом и стеклянным блуждающим взором. Слуга всячески старался ему втолковать, кто его посетитель. Пошатываясь, я подошел к его креслу и пал ему в ноги. При виде его страданий я забыл о его былой холодности и пренебрежительном отношении. Я помнил только одно: он – мой отец, а я покинул его. Я обнимал его колени. Я почти задыхался от подступавших к моему горлу судорожных рыданий.
«О, простите, простите, отец мой!» Вот все, что я оказался в состоянии произнести. Сознание, по-видимому, медленно к нему возвращалось, несколько мгновений он смотрел на меня тусклым вопрошающим взглядом, потом по его губам пробежал судорожный трепет, он с усилием протянул трясущуюся руку, положил ее мне на голову и, как ребенок, залился слезами.
С этого момента он больше не мог обойтись без меня. Во всем мире я был, по-видимому, единственным существом, находившим отзвук в его старом сердце; все остальное оставалось для него пустым местом. Он утратил способность речи, и его сознание, казалось, едва-едва теплится. Он был безмолвен и неподвижен; только порою на него находили приступы плача, когда он без всякой видимой причины всхлипывал, как ребенок. Если мне приходилось отлучаться из комнаты, его глаза вплоть до моего возвращения были неподвижно прикованы к двери; едва я входил, он разражался новыми потоками слез.
Говорить с ним о моих намерениях, когда разум его находился в таком расстроенном состоянии, было более, чем бесполезно; покинуть его после столь кратковременного пребывания, и притом навсегда! – было бы жестоко и бесчеловечно. На долю моих чувств выпало новое испытание. Я написал Бианке письмо, в котором рассказал о своем путешествии, о создавшемся положении; в правдивых, живых красках я обрисовал ей страдания, которые я испытывал, будучи вдали от нее: ведь для юных влюбленных день разлуки – это целый век, потерянный для любви! Я вложил это письмо в другое, адресованное Филиппо, который, как я указывал, взял на себя посредничество в нашей переписке. Я получил от него ответ, полный дружеских чувств и симпатии, от Бианки – слова уверений в преданности и любви. Недели шли за неделями, месяц за месяцем, не внося в мое положение никакой перемены. Огонек жизни, готовый, когда я впервые увидел отца, вот-вот угаснуть, продолжал тлеть по-прежнему, и не замечалось, чтобы он хоть сколько-нибудь померк. Я ухаживал за отцом внимательно, преданно и – позволяю себе сказать – терпеливо. Я знал, что лишь его смерть возвратит мне свободу, но никогда, ни одного мгновения, я не желал, чтобы она ускорила свой приход. Я был счастлив, что могу хоть чем-нибудь искупить свое былое неповиновение, и, лишенный с раннего детства семейных привязанностей, всем сердцем тянулся к отцу, который, сделавшись стар и беспомощен, искал во мне утешения.
Моя страсть к Бианке, обостряемая разлукой, день ото дня становилась все пламеннее и пламеннее; из-за постоянного размышления все об одном и том же она все глубже и глубже укоренялась во мне.
Я не приобрел ни новых друзей, ни новых знакомств, я не искал удовольствий Неаполя, которые были доступны мне благодаря моему богатству и титулу. Я находил усладу в своем собственном сердце, которое, сосредоточившись на немногих предметах, пылало самой пламенной страстью. Сидеть возле отца, исполнять его желания и в тиши комнаты думать о Бианке – вот в чем состояли мои занятия. Порою я брался за кисть и находил развлечение, рисуя все тот же образ, непрестанно витавший в моем воображении. Я воссоздал на холсте ее улыбки и взгляды, почему-либо запечатлевшиеся в моем сердце. Я показывал свои работы отцу в надежде пробудить интерес хотя бы к тени моей любви, но он настолько ослабел разумом, что ни на что, кроме совершенно ребяческих замечаний, не был способен. Письма Бианки служили для меня также источником одинокого наслаждения. Эти письма, правда, становились все реже и реже, но они по-прежнему были полны уверений в неизменной любви. Они не дышали той искренней и целомудренной горячностью, с какою она выражалась в наших беседах, но я считал, что это происходит вследствие затруднения, которое нередко испытывают неопытные умы, когда им приходится доверять свои мысли бумаге. Филиппо убеждал меня в ее верности и постоянстве. И тот и другая горько сетовали на нашу продолжающуюся разлуку, хотя и отдавали должное сыновней почтительности, удерживавшей меня подле отца.
Так протекло около двух лет моей затянувшейся ссылки. Они показались мне целою вечностью. Полагаю, что при горячности и стремительности моего характера я едва ли вынес бы столь продолжительную разлуку, если бы не был безгранично уверен, что верность Бианки равна моей собственной. В конце концов, отец мой скончался. Жизнь отлетела от него почти неприметно. В немом горе стоял я возле его постели и наблюдал предсмертные судороги. Задыхаясь, он благословил меня несколько раз подряд – потом он замолчал – навсегда. Увы! Как ужасно обернулось это благословение!
Отдав подобающие почести его останкам и похоронив его в нашем фамильном склепе, я поспешно уладил дела, устроив все так, чтобы иметь возможность управлять ими на расстоянии, и с бьющимся сердцем взошел на корабль, отплывающий в Геную.
Наше путешествие протекало благополучно. Какое счастье охватило меня, когда впервые, на рассвете, я увидел темные вершины Апеннин, вздымающиеся над горизонтом, как облака! Свежий летний бриз нес нас по длинным зыбким волнам, катившимся в направлении Генуи. Понемногу, точно по воле волшебника, из серебряной пучины поднялись берега Сестри. Я видел линию деревень и дворцов, которыми было усеяно все побережье. Мой взор снова и снова возвращался к хорошо знакомым местам, и, в конце концов, сначала смутно, потом все явственнее и явственнее я увидел виллу, где жила Бианка. Это было простое пятнышко, но оно ярко светилось издалека, оно было полярной звездой моего сердца.
И опять на протяжении долгого летнего дня я, не отрываясь смотрел на это далекое пятнышко, но как различны чувства при расставании и возвращении! Оно становилось все больше и больше, между тем как тогда оно неизменно уменьшалось. Мне казалось, что вместе с ним расширяется и мое сердце. Я смотрел на виллу в подзорную трубу. Моему взору постепенно открывалась одна деталь за другою. Веранда главной гостиной, где я впервые встретился с Бианкой, терраса, где мы так часто проводили восхитительные летние вечера, тент над окном ее комнаты; мне чудилось даже, будто я вижу ее, мою Бианку. О, если бы она знала, что ее возлюбленный находится на том самом корабле, парус которого белеет на солнечной поверхности моря! По мере того, как мы приближались, меня охватывало все большее нетерпение; я не мог отделаться от мысли, что судно не двигается, а лениво качается на волнах; я был бы рад броситься в воду и добраться вплавь до обетованного берега.
Между тем, вечерние тени мало-помалу заволокли побережье; внезапно, во всей своей красоте, взошла полная, сияющая луна и залила мягким и нежным светом, который так обожают влюбленные, романтические берега Сестри. Моя душа купалась в волнах невыразимой нежности и любви. Я мечтал об ожидающих меня божественных вечерах, о том, как вместе с Бианкой мы снова будем гулять при свете этой благословенной луны.
Когда мы вошли в гавань, была уже поздняя ночь, и только ранним утром, пройдя через все формальности, связанные с высадкой на берег, я вскочил в седло и помчался на виллу. Пока я скакал вокруг скалистого мыса, на котором воздвигнут маяк, пока смотрел на открывающийся передо мной берег Сестри, в моей груди внезапно зашевелились тысячи беспокойств и сомнений. Есть нечто страшное в возвращении к тем, кто нам дорог и нами любим, ибо мы пребываем в неведении, не произошли ли за время, что мы отсутствовали, какие-нибудь несчастья и перемены. Я дрожал от охватившей меня тревоги и нетерпения. Я пришпорил коня и заставил его нестись с удвоенной быстротой; он покрылся пеною, когда мы оба, задыхаясь, достигли ворот, за которыми начинались примыкающие к вилле владения. Я оставил коня у сторожки и решил пройти остальной путь пешком, чтобы успокоиться перед предстоящим свиданием. Я бранил себя за то, что позволил сомнениям так легко овладеть моею душой, но я всегда поддавался наплыву моих чувств и предчувствий.