– Джентльмены, – сказал я со слегка трясущимся подбородком и неудачною попыткой улыбнуться, – джентльмены, все это чрезвычайно забавно, ха, ха, ха, чрезвычайно забавно, но я должен предупредить, что я столь же мало подвержен суевериям, как и любой из вас, ха, ха, ха… А что касается трусости – вы можете улыбаться, джентльмены, но я уверен, что здесь нет никого, кто посмел бы меня обвинить!.. Что же касается до так называемой комнаты с привидениями, то, я повторяю, джентльмены (я был несколько разгорячен при виде проклятой усмешки по моему адресу)… Что же касается до так называемой комнаты с привидениями, то во все эти дурацкие бредни я верю не больше вашего. Но так как вы задеваете меня за живое, я заявляю, что встретился у себя в комнате с чем-то странным и непостижимым… (Взрыв хохота.) Джентльмены, я говорю совершенно серьезно; я отдаю себе отчет в сказанном; я совершенно спокоен, джентльмены (тут я ударил кулаком по столу), клянусь небом, я совершенно спокоен. Я не шучу и не хочу, чтобы надо мною шутили (общество с потешными потугами на серьезность старалось подавить смех). В комнате, куда меня поместили на ночь, есть портрет, и этот портрет подействовал на меня чрезвычайным и непонятным образом».
«Портрет?» – переспросил старый джентльмен с обезображенным лицом. «Портрет!» – вскричал джентльмен с вечно дергающимся носом. «Портрет! Портрет!» – подхватило разом несколько голосов. Здесь последовал уже ничем не сдерживаемый взрыв хохота. Я потерял самообладание. Я вскочил со своего места, с благородным негодованием обвел взором компанию и, засунув руки в карманы, решительною походкой направился к одному из окон, как если бы хотел пройти через него насквозь. Я остановился и взглянул на открывающийся из него вид, не будучи в состоянии, однако, его рассмотреть, и почувствовал, что почти задыхаюсь от спазм, подступивших к моему горлу.
Баронет счел нужным вмешаться. В продолжение всей этой сцены он сохранял серьезное выражение лица; он подошел ко мне, как бы для того, чтобы оградить меня от чрезмерной веселости окружающих.
– Джентльмены, – сказал он, – мне очень прискорбно, что я принужден помешать вашему веселью, но вы достаточно посмеялись, и шутки по поводу комнаты с привидениями должны быть исчерпаны. Я обязан вступиться за своего гостя. Я обязан не только отвести от него ваши насмешки, но и примирить его с самим собою, ибо подозреваю, что ему немного не по себе, и, кроме того, мне необходимо попросить у него прощения за то, что он подвергся своеобразному эксперименту. Да, джентльмены, в комнате, отведенной нашему другу, действительно, происходит нечто странное и необъяснимое: у меня в доме есть портрет, обладающий таинственной силой, и с этим портретом связана одна в высшей степени любопытная история. В силу целого ряда обстоятельств этот портрет представляет в моих глазах известную ценность, и хотя на меня неоднократно находило искушение его уничтожить, ибо он порождает странные и неприятные ощущения у каждого, кто его видит, я все же не мог заставить себя принести эту жертву. Я сам не люблю смотреть на этот портрет; его боятся также все мои слуги. Я отправил его поэтому в отдаленную, почти всегда пустующую комнату и велел бы занавесить его на ночь, если бы не наша беседа и не насмешливые разговоры по поводу комнаты с привидениями, побудившие меня оставить его на обычном месте, с целью выяснить, произведет ли он какое-нибудь впечатление на человека нового, незнакомого с его историей.
Слова баронета изменили общее направление мыслей. Всем не терпелось выслушать историю таинственного портрета; я проникся к ней таким интересом, что позабыл обидеться на эксперимент, которому радушный хозяин подверг мои нервы, и присоединил свой голос к голосам тех, кто просил баронета поведать нам эту историю. Так как утро было бурное и ненастное и о том, чтобы выйти наружу, не могло быть и речи, наш хозяин обрадовался возможности чем-нибудь поразвлечь общество. Итак, придвинув свое кресло к камину, он начал.
Таинственный незнакомец
– Много лет назад – я был тогда молодым человеком и только что вышел из Оксфорда – мои родители послали меня для завершения образования в довольно продолжительное путешествие. Я полагаю, что их старания привить мне житейскую мудрость окончились неудачно. Итак, они отправили меня повидать свет и людей, надеясь, что я наберусь мудрости естественным путем. В конце концов, видимо, по этой именно причине девять десятых наших молодых людей посылаются за границу. Странствуя таким образом, я на несколько дней остановился в Венеции. Романтический дух этого города привел меня в восхищение; меня захватила атмосфера приключений и любви, царившая в этом мире гондол и масок; меня пленяли сверкающие томные глазки, из-под вуали игравшие моим сердцем, и я убедил себя, будто задерживаюсь в Венеции ради изучения ее жителей и их нравов, в чем, в конце концов, мне удалось убедить и моих друзей, а это было мне на руку.
Я всегда испытывал склонность к людям со странностями в характере и поведении; мое воображение было до такой степени полно романтическими образами Италии, что я неизменно пребывал в ожидании каких-то необычайных событий. В этом городе – городе-сирене, городе-русалке – решительно все отвечало подобному настроению духа. Я поселился на
Я довольно часто посещал кафе под аркадами обширной площади Св. Марка. Тут в теплые летние ночи, когда всякий итальянец живет вне дома до самого утра, я нередко подолгу просиживал за мороженым. Сидя здесь как-то вечером я обратил внимание на группу итальянцев, расположившихся за столиком на противоположном конце зала. Их беседа лилась весело, непринужденно и отличалась свойственной итальянцам пылкостью и оживленной жестикуляцией. Среди них находился, впрочем, молодой человек, который, казалось, не принимал участия и не находил удовольствия в общей беседе, хотя и силился вникнуть в ее содержание. Он был высок, строен и обладал чрезвычайно располагающей к себе наружностью. Лицо было красивое, тонкое, но изможденное и свидетельствовало о душевной усталости. Копна черных блестящих вьющихся волос создавала контраст с крайней бледностью лица. Лоб его был отмечен печатью страдания; заботы избороздили его лицо глубокими морщинами (заботы, а не возраст, так как было очевидно, что он совсем молод). Его взгляд был выразителен и полон огня, но дик и изменчив. Незнакомца, казалось, мучили странные фантазии или страхи. Несмотря на усилия сосредоточиться на беседе друзей, он время от времени, как я заметил, медленно поворачивал голову, бросал через плечо стремительный взгляд и затем резким движением придавал голове ее прежнее положение, точно взгляд, его натыкался на нечто ужасное. Это повторялось приблизительно через минуту, и он, по-видимому, едва успевши оправиться от одного потрясения, начинал готовиться к встрече с другим.
Пробыв некоторое время в кафе, компания, о которой я только что говорил, уплатила по счету и удалилась. Молодой человек покинул зал последним; я заметил, что уже в дверях он еще раз оглянулся. Я не мог побороть своего влечения, встал и последовал за ним – я был в том возрасте, когда в нас легко воспламеняется романтическое чувство любопытства. Громко разговаривая и смеясь, итальянцы медленно шли под аркадами. Пересекая Пьяцетту, молодые люди остановились посреди площади, чтобы полюбоваться чудесной картиной. Была одна из тех лунных ночей, которые так ярки и так чудесны под ясным небом Италии. Лунные лучи заливали потоками света стройную колокольню св. Марка, роскошный фасад и вздымающиеся ввысь главы собора. Компания восторженно выражала свое восхищение. Я не отрывал глаз от незнакомца. Он один, казалось, был рассеян и углублен в свои мысли. Я заметил тот же необыкновенный, как бы украдкою брошенный взгляд через плечо, который привлек мое внимание еще в кафе. Компания двинулась дальше; я последовал за ней; они направились через проход, известный под названием Брольо, повернули за угол Дворца Дожей и, сев в гондолу, исчезли во мгле.
Внешность и поведение молодого человека запали мне в душу. В его наружности было нечто, пробудившее во мне исключительный интерес. Через день или два я встретил его в картинной галерее. Было очевидно, что он – знаток, ибо его внимание привлекали лишь наиболее значительные произведения, и несколько замечаний, вырванных у него его спутниками, свидетельствовали о блестящем знании живописи. Его собственный вкус, однако, тяготел к предельно выразительным изображениям чувства. Он влек его к Сальватору Розе, к его самым фантастическим и мрачным картинам и одновременно к Рафаэлю, Тициану и Корреджо, к их нежнейшему изображению женской красоты; когда он смотрел на творения этих художников, глаза его загорались энтузиазмом. Но это было минутным забвением. Снова повторялся тот же опасливый взгляд назад, и он снова резко отдергивал голову, точно его взгляд натыкался на нечто ужасное.
Впоследствии я нередко встречал его в театре, на балах, в концертах, на прогулках в садах Сан-Джорджо, на потешных представлениях на площади Св. Марка, среди купцов и толпы менял на мосту Риальто. Казалось, что он ищет шума и толчеи, веселья и развлечений, но при этом не испытывает никакого интереса ни к торговым делам, ни к окружающей его радости и суете. Всегда тот же задумчивый страдающий вид, та же подавленность и отчужденность, то же странное движение головы и опасливый взгляд через плечо. Я вначале не мог себе уяснить, что это: боязнь ареста или страх, что его убьют. Но зачем тогда находиться на людях, зачем подвергать себя везде и всюду опасности?
Я проникся сильным желанием сблизиться с незнакомцем. Меня притягивала к нему романтическая симпатия, которая так часто влечет молодых людей друг к другу. Снедающая его печаль придавала ему в моих глазах особое очарование, возраставшее, без сомнения, еще больше, благодаря трогательному выражению его лица и мужскому обаянию, ибо мужская красота способна производить впечатление не только на женщин, но и на мужчин. Я, как истый англичанин, был робок и неловок в обращении, но, поборов в себе этот недостаток, благодаря частым встречам в кафе, мало-помалу, навязался ему в знакомые. Он не противился. Он искал, по-видимому, общества и был готов на все, лишь бы не пребывать в одиночестве.
Обнаружив, что я и в самом деле проявляю к нему интерес и участие, он безраздельно отдался нашей дружбе. Он ухватился за меня, как утопающий. Он готов был часами прогуливаться со мною по площади Св. Марка или сидеть у меня до наступления ночи. Он снял комнату под одною кровлей со мной, и его постоянная просьба состояла в том, чтобы я позволил ему, если это меня не стеснит, сидеть рядом со мною в гостиной. Это происходило, по-видимому, не потому, что он находил в беседе со мною какое-то особое удовольствие, – нет, скорее это вызывалось желанием чувствовать возле себя живое существо и, конечно, существо, которое ему симпатизирует. «Я не раз слышал, – сказал он однажды, – об искренности англичан – слава богу, наконец-то у меня есть друг-англичанин».
Впрочем, он никогда не пытался как-нибудь использовать мое расположение и ограничивался только тем, что проводил со мною время. Он никогда не откровенничал; чувствовалось, что в его душе гнездится какое-то горе, которое невозможно смягчить «ни безмолвием, ни словами».
Его сердце пожирала тоска, и, она, казалось, иссушала кровь в его жилах – да, тоска, а не тихая грусть, не недуг чувства, но испепеляющее, мучительное страдание. Я замечал иногда, что его губы были сухие и горячие; он, можно сказать, задыхался, а не дышал; его глаза были налиты кровью, щеки покрыты мертвенной бледностью, сквозь которую проступали слабые пятна румянца, скорбные отсветы пожиравшего его сердце огня. Беря его под руку, я чувствовал, как он время от времени судорожным движением прижимает мою руку к себе; его руки непроизвольно сжимались, по его телу пробегал трепет.
Я заговорил с ним как-то о его меланхолии; я пытался выведать ее причину, но он решительно уклонился от откровенных признаний. «Не допытывайтесь, – сказал он, – все равно помочь вы не в силах, да вы и не пожелаете протянуть мне руку помощи, узнав о причине моих несчастий. Напротив, я потеряю ваше расположение, а оно, – продолжал он, судорожно сжимая мне руку, – а оно, я чувствую, стало для меня слишком дорогим, чтобы я мог рисковать».
Я старался пробудить в нем надежду. Он был молод; жизнь хранила для него в запасе тысячу радостей; молодое сердце способно на здоровую реакцию; оно само залечивает свои раны.
– Полноте, полноте, – сказал я, – нет на свете такого горя, которое не смогла бы исцелить юность.
– Нет! Нет! – воскликнул он, сжав зубы и с энергией отчаяния ударив себя в грудь, – оно здесь, в глубине; оно пьет кровь моего сердца! Оно все ширится и ширится, тогда как сердце мое все вянет и вянет. У меня есть господин и повелитель, который не дает мне покоя, следуя за мной по пятам, и который будет следовать за мной до тех пор, пока не столкнет меня в могилу.