– Приглядишь? Некого попросить, родители твои в город подались, а на моих мужиков разве есть надежда…
Аксинья боролась с собой, хотелось ей крикнуть: «Уноси! Уноси ее! Разве не понятно? Тяжко мне!»
Сдержалась. Взяла младшую рыжуху на руках, вдыхая запах меда и молока.
Нюра не отставала от Уголька, вцепилась, как клещ, в его хвост. Кот терпел, поводил недовольно черными ушами, но девчушку не царапал.
– Ты ж зачем мучаешь его? Больно коту, – поучала Нюру Аксинья, а та щурила на нее свои голубые глазенки и лопотала что-то на непонятном языке. День пролетел быстро, Аксинья, расставаясь с Нюркой, поняла, что успела привязаться к девчушке.
С того момента Аксинья будто проснулась ото сна, потихоньку становилась похожей на себя прежнюю. Вечером вернувшийся из кузницы муж рассказывал, что Аграфена, одна из александровских баб, ныла слезно:
– Почини ты котелок.
– Выкинуть пора его: дыра на дыре! – отвечал Гришка.
А баба ему:
– Дочке младшей в приданое.
Звонко расхохоталась Аксинья:
– Тетка эта всегда жадная была, но тут себя переплюнула.
– Аксинья! – схватил ее в охапку Гришка и безо всяких вступлений потащил на лавку. Там, даже не успев толком задрать сарафан, повернув жену к бревенчатой стене, он с мощью быка овладел ею. Грубо стискивая грудь, больно проводя по ягодицам, он чуял, как она звериным нутром откликается ему. В хриплом крике ее чувствовалась не просто страсть, а жажда забвения и ярость на судьбу.
Ничего Аксинья не замечала: и голова не кружилась, и чувствовала она себя хорошо. Но в бане провела рукой по чуть набухшему животу, темнеющим соскам, вдруг вспомнила что-то, посчитала, прислушалась к себе и поняла: пропустила она, стыдобушка, такое пропустила!
Здесь уж берегла себя истово, как деревенской бабе не пристало. Уже согнувшаяся, постаревшая мать ходила за ней, как за малой, Ефим ведра таскал, всю тяжелую работу взял на себя. И чувствовала уже Аксинья, что хорошо все будет, сердце радовалось, предвкушая долгожданное чудо.
Меньше двух месяцев оставалось до рождения ребенка, и Аксинья была рада приходу матери и подруги. Ульяна с Анной во двор пошли, белье вешали на осеннем мягком морозце, а девчушка в избе с Аксиньей осталась. Непоседливая дочка Ульяны, страшная непоседа и озорница, пошла в мать. «Батя говорил, я такая же пакостная была, прям мальчишка», – хвалилась Ульяна. Нюра не боялась ничего и никого, смело лезла к любым собакам, и печка, дышащая жаром, не пугала девчушку.
Гоняясь за котом, Ульянкина дочка опрокинула горшок с горячей похлебкой прямо себе на голову. Аксинья рванулась к ней, стала с криками вытирать, обмывать холодной водой. Видно, резко она наклонилась, неловко повернулась. К вечеру огненный кол вонзился в ее спину, перекинулся на живот…
Два дня она исходила криком в мыльне, пока солекамская знахарка не вытащила из нее тельце, которое могло стать их с Гришей сыном. После похорон Аксинья, еще молодая совсем девка, почернела, ввалились глаза, появилась складка у рта. Что с ней делать, как помочь – никто из родных не знал. Решили, что только время вылечит, смирит с потерей, вернет озорницу.
Двухлетняя Нюрка отделалась малым. Под рыжими волосами кожа покраснела, лезли волосы. Кроха орала истошно всю ночь напролет. Но скоро ее боль ушла. Аксиньина мука лишь начиналась.
С травами было легче, чем с людьми. Они не задавали ей глупых вопросов, не давали советов, не жалели. Они просто тянулись к солнцу, зелеными упругими ростками пробивая землю, цвели пышно и пахуче назло холодам и ветрам. И даже мертвые, сорванные и засушенные заботливой рукой, они жили, наполняя избу ароматом летнего луга. Истолченные, залитые кипятком, перемешенные с жиром, они давали исцеление и жизнь людям, тем людям, которые жестоко втаптывали их в грязь, совсем не заботясь о тонких зеленых листочках. Аксинья любовалась и ярко-рыжими буйными лилиями, и розовым высоким кипреем, засыпающим в конце липеня все белым пухом, и желтой чешуйчатой мать-и-мачехой. Всякая целебная трава сушилась в ее избе, и каждая ждала своего часа, того момента, когда постучится в дверь напуганная мать, жена, сестра и забьется в крике:
ebooksa