Ей приятно было смотреть на ловкого сильного мужа, уверенно стоящего на скате бани, радовало, что брат так свободно с ним держится. Федор Григория принял сразу, проникся к нему уважением, смотрел восторженно, внимал каждому слову.
Федька Ворон порой приходил в кузницу по пустячному предлогу, наблюдал за Григорием и его подручным, порой сам вставал к горну. Аксинья видела, что брат мешает кузнецу, отвлекает его от важной, срочной работы, но Гриша никогда не отмахивался от него, уважительно относился к Федору, рассказывал ему свои байки, порой внимательно слушал его несвязные рассказы. За это Аксинья любила его будто еще больше, чувствуя, что телесная страсть становится иным, глубоким чувством уважения к такому непростому Григорию Ветру.
Баня удалась на славу. Сделали ее на бревно повыше, чем было принято – больно высок ростом хозяин. Свежесрубленные лавки, полок сосновый, стены бревенчатые, утепленные высушенным мхом, на окнах резные наличники. Федор старался для любимой сестры, и хотя наличники вышли неумелыми, неровными, но были милы Аксинье; печка большая, чтобы жару хватало и в студеную зиму.
– Сделал басурманин себе мыльню, и слава богу, – ворчал Василий, а Аксинья испуганно вскидывала взгляд на отца. Зря Григорий пошел с ним в баню. Зря. Но такое не утаишь.
– Отец!
– Да что ты, дочка, никому не скажу! Тебя мне жалко… Ээээх! Выбрала…
На исходе лета, первый раз полощась в свежей, пахнущей смолой бане, Аксинья почуяла – голова кружится. Села на лавку, отдышалась. Земля крутится, ноги подгибаются. Набравшись сил, крикнула мужа – дотащил ее до избы, уложил на лавку и тревожно сел рядом.
– Что такое? Заболела?
– Нет, здорова я!
– Что случилось-то, говори толком!
– То и случилось, – улыбалась шальными глазами Аксинья. – Понесла, видно, я!
– Ах ты, краса моя! – подхватил ее на руки муж.
Это была первая весна, не наполнявшая ее кошачьей радостью. Первая весна, когда не хотелось бродить по лесу, вдыхать запах сырости и пробуждающейся жизни. Смотрела она на статного красивого мужа, и сердце не отзывалось бурным стуком, не хотелось прижаться губами к его высокому лбу, провести рукой по крепкой груди… Ничего не хотелось.
Каждый день ничем не отличался от другого: Аксинья вставала, крестилась на образа, про себя повторяя «Отче наш», сооружала мужу завтрак, убирала избу, приветствовала Фимку, кормила поросят и телочку, птиц, готовила, скребла, стирала… Раньше все это было наполнено радостью и смыслом, теперь – пусто и безрадостно. Одно хорошо – суета помогала ей уйти от мыслей, долбящих ее с силой и грохотом молота Григория. Каждый день: «Он бы улыбался. Он бы пошел».
Каждый день вспоминала она радость мужа, узнавшего про ребенка, свою силу и ловкость, которой налилось вдруг все тело, ликование родителей: «Наконец-то!»
Развязка наступила быстро. Пошла Аксинья кормить поросят, легко несла тяжелый ушат с едой, гладила розовые ушки довольно похрюкивавших чушек. Вышла из сараюшки и почуяла, что низ живота наполнился тревожной болью.
Заскочивший в избу Ефимка нашел Аксинью в луже крови. Бледный, напуганный, он побежал за Григорием в кузню.
– Почему ж не береглась? Знаешь, надо осторожной быть, – вздыхала мать. А сама понимала: не угадаешь, не предусмотришь всего. Тяжкая работа каждый божий день, и ни конца ей ни края.
– Не дает Бог нам детей, Гриша. Чем мы прогневали его, не знаю, – с отстраненным лицом шептала Аксинья и целые вечера теперь проводила перед иконами.
Феклуша, мать рыжего Фимки, муки молодой соседки не понимала.
ebooksa