– Ты? Удивила, жена. – Григорий охаживал плечи березовыми ветками.
– Дай попарю я тебя, сокол мой. – Аксинья выхватила веник у мужа.
Она вложила всю свою злость, все свое возмущение неверным мужем и хлестала его веником так, что привычный к бане мужик завопил:
– Ты что? Аксинья!
Налегая веником, уж потерявшим часть листвы, на те места, которые вершили непотребный грех с Марфой, Аксинья не выдержала:
– Русалок ты ждал? Или Марфу-полюбовницу?
– Марфу? Ты про что говоришь?
– Кто ночами с ней кувыркается! Да как ты мог, черт окаянный!
– С Марфой? С коровой лупоглазой? На черта она мне сдалась! У меня жена есть! – Муж так искренне протестовал, что Аксинья стала остывать.
– Сейчас кипятком оболью! Правду говори, где был?
– Ох, злая у меня жена!
– Говори! – с ковшиком Аксинья стояла над Григорием.
– Был раз у Марфы в избе! Не обливай! Девки да парни дурью маялись. Сам не знаю, чего пошел. Скажу правду – не поверишь. На берег я ходил. В то место, где закрутилось все у нас. Шалашик там соорудил, ночи-то теплые, спи не хочу. Там и дышится легче.
– Один? На берегу?
– Да. Думал я, почему у нас неладно складывается? Почему я как чужой для тебя?
– Чужой… Да нет же, ты мой, родной.
– А смотришь так, будто сквозь меня. Не замечаешь. Я ж человек живой…
– Прости меня. Напала тоска на меня я, никак из нее вылезти не могу…
– Вот сейчас и начнем, – схватил жену за потерявшее округлость бедро.
Разгоряченные, с мокрыми волосами и шальным блеском в глазах, они почуяли, что страсть к ним возвращается, что через все беды должны они пронести то, что связывает их крепким-крепким узлом.