– Ты как здесь, Айбар? – отпрянула Ася. – Тут Арсень Михалычу плохо. – Ее чуткое музыкальное ухо уже услышало в его голосе что-то нерядовое, ноты трагического и неотвратимого набата.
Хозяин квартиры, казалось, не удивился нежданному визитеру.
– S'il vous plaît, деточка, дома мне сразу вольно стало, дышится как прежде, ничего не болит. – Он погладил барышню по руке, отпуская от себя, включил колченогий торшер, мягкий свет полился на истертый зеленый ковер и лежавший посередине лужайки узел из сдернутой с окна желтой шторы. – А… это почему здесь?
Долго и мучительно косноязычил Айбар про свой вечер, путался, перевирал. Во дворе уже сомкнулись последние желтые глазницы, даже нудный кот перестал звать подругу надрывным «мя-а-а-ау».
– Я не понял, как… то есть… того-самого… я р-р-раз – и сразу на войне, там, за линией… Фрицы… ломал, резал, как баранов. А опомнился, когда уже поздно… – Он поник плечами, хлипкое старое кресло недовольно скрипнуло под могучим телом. – Они… в кустах… пока не нашли…
– Стоп! Стоп! Тебе, может, показалось? – не поверила Агнесса.
– Нет, айналайын, я такое знаю. Потом я… того-самого… через балкон… решил ждать. Если надо прятать, то… – Он показал рукой на желтый узел, рукав и правый бок рубашки покрывали мокрые бурые пятна. – Сначала надо убирать, а потом… – Он не смог подобрать подходящих слов и не закончил.
– Вы… вы убили двух человек? Quel malheur![156] – Корниевский картинно приложил кисть к виску.
– Ты… убил? Грабителей? – Ася округлила глаза и стала похожей на встревоженную птицу.
Ей никто не ответил. Темнота за окном молчала: ни собачьего лая, ни милицейского свистка. Шиповник под окном свесил до земли обескровленные плодами ветки, закрыл чужой грех, как будто стал подельником. Обвязав тонкую шею виселичной петлей бельевой веревки, белела стволом печальная одинокая березка. Веревочный жгутик тянулся до забора и цеплялся за жердину, обещая долгий и прочный брак.
Айбар не сводил глаз с Агнессы, выражение ее лица терялось в сумраке, но ему чудились отвращение, брезгливость и страх. Он поступил очень-очень плохо, но как можно попустить, чтобы профессора обнесли? Это трусливо и стыдно. И кто обнес? Мелкие жулики, тыловые тушканы, с какими по одной земле ходить стыдно.
– Меня будут судить… Но это… того-самого… ничего, не страшно… Уже было… Еще посижу… Кто сейчас… не сидит?
Он понимал, что Агнесса для него отныне потеряна. Целый год о ней мечтал, а одного вечера хватило, чтобы отпустить. Что ж, такое с ним тоже уже случалось. За сорок две минуты, по привычке хладнокровно отсчитанные по сросшимся с запястьем солдатским часам, Айбар успел многое передумать. Он порадовался за неверную Ак-Ерке, погрустил о Нурали, попрощался с Платоном-ага и Тоней-апа. Про Асю заглядывать в будущее не хотелось, не дальше сегодняшнего вечера. Жаль, что не успел объясниться, боялся отказа, а теперь получалось, что вообще не спросил о важном. Он ждал, что, услышав про убийства, она разрыдается или вообще упадет в обморок, но теперь выходило, что есть еще пяток минут. Крепкая, хоть и нежная. Ах да, он запамятовал, что она работала сиделкой и до сих пор отбывала повинность в больничной регистратуре, где со смертью на ты. Жалко, что не получилось поцеловать ее губы, попробовать на вкус. Наверное, незабываемые.
Арсений Михайлович безуспешно тянул узел, не справлялся со скользкой тканью и без толку запутывал нитяные стружки бахромы.
Айбар несколькими ловкими движениями освободил петлю, стянувшую горловину, настрадавшаяся материя застонала и прорвалась сразу в трех местах.
– Ой, простите! – Он отдернул свои неуместно сильные руки.
– D'аccord[157], этой гардине давно пора на переплавку. – Корниевский сам закончил работу, развернул лепестками изуродованную штору, лежавшую на полу потерянной желтой юбкой. Наружу выполз добротный телячий армяк, заработанный годами безропотной службы Советскому Союзу. В него оделся медный кувшин, украшенная ковкой конская сбруя, неизвестно зачем подаренная односельчанами на юбилей, рядом кучка мятых рублей, не так уж и много, на пару недель несытой жизни, из-под бумаг выглядывал отделанный красным деревом несессер царских времен, с которым старый аристократ не расставался ни при каких обстоятельствах. А под всем этим хламом, конечно, она, скрипка Страдивари, в темном, обмотанном для надежности голубой лентой футляре. Арсений Михайлович трясущимися руками открыл чехол и уставился на инструмент. На месте. Родной. Самая дорогая вещь, по-настоящему ценная. Шаромыжки позарились на нездешнюю нарядную обертку, не подозревая об истинной стоимости. Печальный анекдот. Снова заныло сердечко, застучало в висках. Он опустился на пол, обнял свою скрипочку. Время сделало крутой поворот и стремительно понеслось назад. Маленький Сэмми снова сидел в нарядно убранной гостиной на бежевом бухарском ковре и радовался драгоценной покупке, обнимал и гладил равнодушный гриф, перебирал пальцами отзывчивые струны. Через всю жизнь пронес ее, не выпуская из рук, выкрал у огня революции, вымолил у ссылки, сберег от жадной глотки самой страшной войны. И вдруг едва не потерял в мирное благополучное время. Почти потерял. Если бы не этот зеленоглазый простак, без памяти влюбленный в весьма средненькую Шевелеву, Корниевский и сам умер бы этим вечером. В его жизни ничего не осталось, кроме Страдивари, и уже ничего не надо. Хотя нет, надо. Надо принести жертву всеядному богу музыки, отблагодарить за чудесное спасение скрипки.
– А что за инструмент? Я раньше у вас его не видела. – Агнесса осторожно взяла профессора за руку, нащупывая пульс.
– Это… главная память о моей семье… и очень большая ценность. – Его голос прерывался, в глазах блестело что-то, подозрительно напоминавшее слезы.
История про скрипку не заняла много времени: