Тоне, непривычной к простому сельскому труду, приходилось труднее всех. Она не брезговала любой работой, наоборот, это работа ею брезговала. Неумелые руки не справлялись ни с дойкой, ни с прялкой, ни с мотыгой, сразу обрастали мозолями.
– Ты барыней небось жила? – добродушно смеялись бабы.
Сенцов всегда держался рядом с Антониной и Васяткой. Некоторые из переселенцев, те, кто ехали в соседних вагонах, поначалу даже считали их семьей. Но никаких объяснений между ними не произошло, никаких важных слов не прозвучало. Не та обстановка – гибель отца, мужа, смерть матери, неустроенность, страх. Однако он точно знал, что теперь его счастье никуда не денется. Здесь бежать некуда – кругом бескрайняя степь, а в самом ее конце винтовки красноармейцев – на всякий случай, чтобы не забаловали. И ей, и ему нашлось бы в чем друг друга упрекнуть, поэтому оба молчали. И ей, и ему хотелось, чтобы судьба немножко улыбнулась напоследок, поэтому оба осторожничали, боясь набурогозить снова, уже в который раз, и все равно тянулись друг к другу, как к последней горбушке родного курского каравая, любимой табачной лавке и всей старой благополучной жизни.
Первая близость совпала с луговым цветением. Зимой в избе толклись слишком много голов и задниц, не повернуться, не то чтобы полюбиться. А весной в степи раздолье: алые маки рубиновыми каплями мерцали на изумрудном бархате, аметистовые подвески васильков призывно покачивались на ветру.
– Пойдем погуляем? Степь цветет, красотища, – позвал Платон будничным голосом, и Тоня поняла, что пора.
Они выбрали укрытие под великолепной гранатовой брошью чертополоха. Вдали паслись верблюды, над головами проносились припозднившиеся к ужину жаворонки. Он кинул на землю фуфайку, показал глазами. Внутри сжался страх: вдруг откажется, вдруг ей уже ничего такого не нужно? Но Тоня послушно села, поправила на коленях застиранное платье, вопросительно посмотрела на него. Он притулился рядом, потеснее, осторожно обнял ее за плечи.
– Красивые тут места, – осторожно начал он.
– Да, приволье.
Платон понял, что тянуть не стоило, иначе опять зажуется важное.
– Тут такая акробатика… Ты ведь знаешь, что я всегда тебя любил?
– Я… в общем, да… смолоду хотела…
– А сейчас? Не расхотела? – Внутри ничего не восставало, не барахталось в желании поскорее выбраться наружу. Это злило.
– Да, хочу, – просто призналась она.
Он не услышал ничего нового. Ее синие-пресиние глаза смотрели выжидающе, но не зажигали в нем огня, как будто не мужик он, а столб стоеросовый.
– Тут такая… Ты теперь свободная женщина, может быть, поженимся? – Он удивился, как легко вылетели эти слова, те самые, что он мечтал произнести уже четверть века.
– Почему бы и нет? Хуже не станет.
Итак, мечта сбылась: он наконец услышал «да» из тех самых уст. Решительно требовалось закрепить такой долгожданный и такой предсказуемый успех. Но внутри застыла прохлада, ниже пояса будто разлился бесформенный кисель. Он потихоньку потянулся к ней губами. Мягкие и податливые лепестки испуганно ответили на поцелуй. Тишина. Кровь не забулькала, не закипела вожделением, несмотря на долгое воздержание. Платон осторожно потянул ее к себе, прижался, обхватил сзади руками. Что-то неуверенное зашевелилось в штанах. Уже неплохо, но требовалось к первому разу изрядно подготовиться, показать себя. Он зажмурился и представил на месте Тони кареглазую смеющуюся Ольгу, ее жемчужные зубы и горячее тело. В один миг земля и небо поменялись местами: все в нем запело, закувыркалось, он не заметил, как сдернул рубаху, сапоги, как расстегнул Тонино платье и нырнул в ложбинку между грудями. Тоня тихонько стонала, а Ольга пела: «Всадница в желтом ведет за собой». Прохладные руки гладили его по спине, по лопаткам, прижимали к себе. «Неужели это наконец та, о которой я всю жизнь мечтал?» – спросил кто-то чужой и насмешливый в голове. Ему ответила Белозерова: «Он такой великан, я его люблю, ни у кого такого не видела». Правая рука схватила Тоню за колено, требовательно поднялась по бедру, нащупала ягодицу и помяла ее. Дряблая плоть скукожилась в ладони, и Сенцов чуть не крякнул от разочарования. Ольга изловчилась и поцеловала его в пупок, хоть Тоня и лежала недвижно, закрыв глаза и всем лицом выражая напряженное ожидание. Штаны резво уползли в траву, он взгромоздился сверху, пока эти непозволительные метаморфозы не свели с ума или пока не стало поздно от Ольгиных шаловливых придумок. Вошел в нее уверенно, как будто занимался этим каждый день, как будто знал, что именно ей нравилось и как сильно надо сжимать ее губы своими. Тоня летала в темнеющем небе наперегонки с ястребами и отвечала одобрительно кивавшим головкам маков. Платон скрежетал зубами, сдерживая победный крик. Ольга обиделась и ушла.
Они лежали совершенно счастливые в остывающей степи под звездным небом. Ее грудь прильнула к его плечу неуверенным птенчиком. Он подложил руку, птенец потрогал ее и доверился, обмяк. Клювик соска попил из его ладони: клюнет и замрет, снова клюнет. Пальцы порывались сжать его, но боялись раздавить, повредить, пусть сам напьется, сколько ему надо. С каждым клевком Тоня томно вздыхала и вздрагивала.
– Я люблю тебя, – тихо сказала она, – я всю жизнь тебя люблю.
– А я хочу тебя, только тебя, ты моя жена, Богом суженная. – Он снова прильнул к ней поцелуем, а рука все гладила и гладила ее грудь, живот, ноги, пробиралась между ними, пока Тоня не застонала. Потом снова начался праздник, звезды кружились в радостном вальсе, а сонные маки были у них на подтанцовках. Никакой Ольги больше не было: только он и его жена, его женщина, путь к которой оказался таким долгим.