В животе чувствуется шевеление, а за ним следует сильный, уверенный толчок.
Я кладу руку на живот, на то место, в которое ребенок пинает еще раз, и испытываю огромное облегчение.
— Малыш? — спрашивает Джон.
Я киваю — к глазам подступают слезы.
Ребенок перемещается — пинается то тут, то там. Никогда еще его движения не вызывали во мне такого облегчения.
Я иду дальше, а Джон держится чуть позади. Он не пытается продолжить разговор, и мы следуем в молчании, сопровождаемые вечерними звуками.
Погода довольно приятная, но в воздухе ощущается беспокойство — его вкус у меня на языке, оно в запахе, навевающем мысль о том, что шторм крепнет, вопреки всем уверениям Тома, что стихия пройдет стороной.
— Вы ведь нездешний? — спрашиваю я Джона. Большинство работающих на строительстве шоссе приехали сюда из других мест.
— Нет.
— Вам нравится архипелаг?
— И похуже видали, — говорит он. — Здесь, по крайней мере, тепло. И пейзаж красивый, если, конечно, дикие места по душе. Здесь вполне можно набраться сил.
— Вас ранили на войне?
— Подстрелили, — он указывает на прихрамывающую ногу. — Зажило хорошо, но при холоде или в конце долгого дня она деревенеет. Здесь почти не морозно, так что меня устраивает.
— Мне жаль.
Он издает неясный звук, шагая позади меня.
— Нет, в самом деле, спасибо вам, что помогли. Вы правы, все могло обернуться гораздо хуже.
— Я ничего такого не сделал. Так поступил бы всякий на моем месте.
— А мне так не кажется. Стоило ли лезть не в свое дело?
— Когда мы начнем считать, что в чужое дело лезть не стоит, значит, пришла пора заказывать гроб и похоронный марш.
— Не уверена, что многие с вами согласятся.