– Я не очень-то проницателен, – говорит он, помолчав. – Мне это даже не приходило в голову. Но вы правы, возможно, она хотела поставить нас в неприятное положение. Странная женщина эта Чунга. Я думал, что она не знает.
Он поворачивается к отцу Гарсиа, и все лицо его оказывается в тени, только скула и ухо купаются в желтом свете. Отец Гарсиа вопросительно смотрит на доктора Севальоса: о чем не знает?
– О том, что она появилась на свет с моей помощью, – говорит доктор Севальос, поднимая голову, и его зернистая лысина вспыхивает на солнце. – Кто ей мог сказать? Только не Ансельмо, я уверен. Он думал, что Чунга ни о чем не подозревает.
– В этом скопище сплетников рано или поздно все становится известно, – ворчит отец Гарсиа. – Хоть через тридцать лет, а все становится известно.
– Она ни разу не приходила ко мне на прием, – говорит доктор Севальос. – Никогда не приглашала меня, а тут позвала. Если она хотела доставить мне неприятность, ей это удалось. Из-за нее я вдруг пережил все заново.
– С вами дело ясное, – бормочет отец Гарсиа, не глядя на доктора, словно разговаривает со столом. – Мол, у него на глазах умерла моя мать, пусть проводит на тот свет и отца. Но зачем этому мужику в юбке было звать меня?
– Что это значит? – говорит доктор Севальос. – Что с вами?
– Пойдемте со мной, доктор! – Голос слышится справа и отдается под потолком сеней. – Идемте сейчас же, как есть, нельзя терять ни минуты.
– Думаете, я вас не узнаю? – говорит доктор Севальос. – Выходите из угла, Ансельмо. Зачем вы прячетесь? Вы что, с ума сошли, дружище?
– Идемте скорее, доктор, – раздается в темноте сеней надтреснутый голос, которому вверху вторит эхо. – Она умирает, доктор Севальос, идемте.
Доктор Севальос поднимает ночник, ищет глазами и наконец находит его неподалеку от двери. Он не пьян и не буянит, а корчится от страха. Глаза его, кажется, готовы выпрыгнуть из распухших глазниц, и он так прижимается спиною к стене, будто хочет проломить ее.
– Ваша жена? – говорит ошеломленный доктор Севальос. – Ваша жена, Ансельмо?
– Пусть они оба умерли, но я с этим не примирюсь. – Отец Гарсиа ударяет кулаком по столу, и под ним скрипит табуретка. – Я не могу примириться с этой гнусностью. Для меня и через сто лет это осталось бы гнусностью.
Дверь открылась, и Ансельмо пятится, будто видит перед собой привидение, и выходит из конуса света, который отбрасывает ночник. Во дворике показывается фигурка женщины в белом капоте. Она делает несколько шагов – сынок – и останавливается, не доходя до двери, – кто там? Почему не заходят? Это я, мама, – доктор Севальос опускает ночник и заслоняет собою Ансельмо – мне надо на минутку выйти.
– Подождите меня на улице Малекон, – шепчет он. – Я только возьму свой чемоданчик.
– Кушайте бульончик, я уже посолила, – говорит Анхелика Мерседес, ставя на стол дымящиеся тыквенные миски. – А тем временем будет готово пикео.
Она уже не плачет, но голос у нее скорбный, а на плечах черная накидка, и, когда она идет в кухню, в походке ее нет и следа прежней бойкости. Доктор Севальос задумчиво помешивает бульон, отец Гарсиа осторожно поднимает миску, подносит ее к носу и вдыхает горячий аромат.
– Я тоже никогда его не понимал, и в то время, помнится, мне это тоже показалось гнусностью, – говорит доктор Севальос. – Но с тех пор (много воды утекло, я состарился, и мне уже ничто человеческое не кажется гнусным. Уверяю вас, если бы вы видели в ту ночь бедного Ансельмо, вы бы не стали его так ненавидеть, отец Гарсиа.
– Бог вам воздаст, доктор, – сквозь слезы повторяет Ансельмо, пока бежит, натыкаясь на деревья, скамейки и парапет дамбы. – Я сделаю все, что вы потребуете, я отдам вам все мои деньги, доктор, я буду вашим рабом, доктор.
– Вы хотите меня разжалобить? – ворчит отец Гарсиа, глядя на доктора Севальоса из-за миски с бульоном, который он продолжает нюхать. – Может, мне тоже заплакать?