– В сущности, все это уже не имеет никакого значения, – улыбаясь, говорит доктор Севальос. – Все это, мой друг, уже быльем поросло. Но из-за Чунгиты сегодня ночью эта история ожила у меня в памяти и не выходит из головы. Я для того и говорю о ней, чтобы отделаться от воспоминаний, не обращайте внимания.
Отец Гарсиа пробует бульон кончиком языка – не слишком ли горячо, дует на него, отпивает глоток, рыгает, бормочет извинение и продолжает пить маленькими глотками. Немного погодя Анхелика Мерседес приносит пикео и лукумовый сок. Она покрыла накидкой голову – ну как бульон, доктор? – и старается говорить обычным голосом – превосходный, кума, только уж очень горячий, он даст ему немножко остыть, а как аппетитно выглядит пикео, которое она им приготовила. Сейчас она согреет кофе, если им что-нибудь понадобится, пусть сразу позовут ее, отец. Доктор Севальос слегка покачивает миску и пристально рассматривает мутную поверхность колеблемой жидкости, а отец Гарсиа уже начал отрезать кусочки мяса и прилежно жевать. Но внезапно он перестает есть – а распутницы и распутники, которые там были, все они знали? – и застывает с открытым ртом.
– Девицы, естественно, знали об этом романе с самого начала, – говорит доктор Севальос, поглаживая миску, – но не думаю, чтобы кто-нибудь еще был в курсе дела. Там была лестница, выходившая на задний двор, и по ней мы поднялись, так что те, кто был в зале, не могли нас видеть. Снизу доносился дикий шум – должно быть, Ансельмо наказал девицам отвлекать посетителей, чтобы никто не заподозрил, что происходит.
Как вы хорошо знали это место, – говорит отец Гарсиа, снова принимаясь жевать. – Надо думать, вы не в первый раз были там.
– Я был там десятки раз, – говорит доктор Севальос, и в глазах его на мгновение вспыхивают озорные огоньки. – Мне было тогда тридцать лет. Я был в самом соку, мой друг.
– Все это грязь и глупость, – ворчит отец Гарсиа, но опускает вилку, не поднеся ее ко рту. – Тридцать лет? Мне было примерно столько же.
– Конечно, мы люди одного и того же поколения, – говорит доктор Севальос. – И Ансельмо тоже, хотя он был постарше нас.
Уже мало осталось наших сверстников, – с хмурым видом говорит отец Гарсиа. – Мы всех похоронили. Но доктор Севальос не слушает его. Он шевелит губами, моргает и вертит в руках миску, выплескивая на стол капли бульона, – разве он мог себе это представить, он не догадался, даже когда увидел эту фигуру на кровати, да и кто догадался бы.
– Не говорите про себя, – шамкает отец Гарсиа. – Не забывайте, что вы не один. Чего вы не могли себе представить?
– Что его жена – этот ребенок, – говорит доктор Севальос. – Когда я вошел, я увидел у ее изголовья рыжую толстуху, по прозвищу Светляк, которая вовсе не выглядела больной, и уже хотел было отпустить шутку, но тут заметил скорченную фигуру и кровь. Если бы вы знали, мой друг, что это была за картина – кровь на простынях, на полу, по всей комнате. Можно было подумать, что кого-то зарезали.
Отец Гарсиа яростно кромсает мясо. Сочащийся кусок дрожит на вилке, повиснув в воздухе на полдороге ко рту, – повсюду кровь? – и он хрипит, как от внезапного удушья, – кровь этой девочки? Струйка слюны стекает по ее подбородку – дурак, пусть он отпустит ее, сейчас не до поцелуев, он ее душит, ей надо кричать, дурак, пусть лучше бьет ее по щекам. Но Хосефино подносит палец ко рту: только без крика, разве она не знает, что кругом соседи, не слышит, как они разговаривают? Будто не слыша его, Дикарка кричит еще громче, и Хосефино вытаскивает носовой платок, наклоняется над койкой и затыкает ей рот. Донья Сантос невозмутимо продолжает заниматься своим делом – со сноровкой орудует каким-то инструментом, который поблескивает в ее руке между смуглыми ляжками Дикарки. И тут он увидел ее лицо, отец Гарсиа, и у него задрожали руки и ноги. Он забыл, что она умирает и что он здесь для того, чтобы попытаться ее спасти, только смотрел на нее – да, да, сомнения не было, – как завороженный, – Боже мой, это была Антония. Дон Ансельмо уже не целовал ее, а упав на колени возле кровати, опять предлагал ему деньги и все на свете – доктор Севальос, спасите ее! И Хосефино испугался – донья Сантос, она не умерла? Как бы не убить ее, как бы не убить, донья Сантос, а та – тсс, она в обмороке, только и всего. Тем лучше, не будет кричать, и она скорее кончит, пусть он смочит ей лоб мокрой тряпкой. Доктор Севальос сует ему в руки таз – пусть вскипятит побольше воды, чего он хнычет, дурак, вместо того чтобы помогать. Он снял пиджак, расстегнул ворот, и лицо у него уже спокойное и решительное. У Ансельмо таз выскальзывает из рук – пусть доктор не даст ей умереть, – он подхватывает его, тащится к двери – в ней вся его жизнь – и выходит.
– Сукин сын, – бормочет доктор Севальос. – Что за безумие, Ансельмо, как ты мог, до какого скотства ты дошел, Ансельмо.
– Подай мне сумку, – говорит донья Сантос. – А теперь я дам ей глоточек мате, и она очнется. Унеси это и закопай как следует, только смотри, чтобы тебя никто не увидел.
– Не было никакой надежды? – бормочет отец Гарсиа, терзая и возя по тарелке куски мяса. – Невозможно было спасти эту девочку?
– Может быть, в больнице ее и спасли бы, – говорит доктор Севальос. – Но ее нельзя было транспортировать. Мне пришлось оперировать ее почти впотьмах, зная, что она умирает. Чудо еще, что удалось спасти Чунгиту, она родилась, когда мать была уже мертва.
– Чудо, чудо, – бормочет отец Гарсиа. – У нас во всем видят чудо. Когда убили Кирога, а девочка спаслась, тоже говорили – чудо. А было бы лучше, если бы она умерла тогда.
– Вы не вспоминаете девушку, когда проходите мимо павильона? – говорит доктор Севальос. – Я всегда вспоминаю – все мне кажется, она сидит там, греясь на солнышке. Но в ту ночь мне было даже больше жаль Ансельмо, чем Антонию.
– Он этого не заслуживал, – хрипит отец Гарсиа, – Он не заслуживал ни жалости, ни сочувствия – ничего. Во всей этой трагедии виноват был он.
– Если бы вы видели, как он ползал на коленях и целовал мне ноги, умоляя спасти девушку, вы бы тоже разжалобились, – говорит доктор Севальос. – А вы знаете, что, если бы не моя кума, Чунгита тоже умерла бы? Она помогла мне выходить ее.
Они умолкают, и отец Гарсиа подносит ко рту кусочек мяса, но с гримасой отвращения опускает вилку. Анхелика Мерседес приносит еще кувшинчик соку и ставит его перед ними, разгоняя рукой мух.