. – Ты не слышала, кума? – говорит доктор Севальос. – Мы вспоминали ту ночь, когда умерла Антония. Теперь это уже кажется каким-то сном, правда? Я говорил отцу Гарсиа, что ты помогла мне спасти Чунгу.
Анхелика Мерседес смотрит на него с непроницаемым видом, будто не понимает, что он имеет в виду.
– Я ничего не помню, доктор, – тихо произносит она наконец. – Я была кухаркой в Зеленом Доме, но ничего не помню. Да и не стоит теперь об этом говорить. Я пойду к заутрене помолиться за дона Ансельмо, чтобы он с миром покоился в своей могиле, а потом на велорио.
– Сколько тебе было лет? – бормочет отец Гарсиа. – Я что-то не помню, как ты выглядела. Ансельмо и распутниц помню, а тебя нет.
– Я была еще ребенком, отец, – говорит Анхелика Мерседес и, как веером, машет рукой над столом, не давая ни одной мухе приблизиться к пикео и соку.
– Ей было лет пятнадцать, не больше, – говорит доктор Севальос. – А какая ты была хорошенькая, кума. Мы все заглядывались на тебя, а Ансельмо – цыц, она не девка, глазейте, но не трогайте. Он заботился о тебе как о родной дочери.
– Я была девушкой, а отец Гарсиа не хотел мне верить, – говорит Анхелика Мерседес, и ее глаза лукаво блестят, но лицо, как маска, сохраняет серьезное выражение. – Я дрожала, когда шла на исповедь, а вы всегда говорили – уйди из этого дома дьявола, ты уже на пути к погибели. Вы и этого не помните, отец?
– То, что говорится в исповедальне, тайна, – бормочет отец Гарсиа, и в его хрипотце звучит веселая нотка. – Держи эти истории про себя.
– Дом дьявола, – говорит доктор Севальос. – Вы все еще думаете, что Ансельмо был дьявол? От него в самом деле пахло серой или вы говорили это, чтобы попугать набожных людей?
Анхелика Мерседес и доктор улыбаются, и из-под шарфа неожиданно слышатся какие-то странные звуки, которые можно принять и за перханье, и за подавленный смех.
– В то время дьявол был только там, в Зеленом Доме, – прокашливаясь, говорит отец Гарсиа. – А теперь лукавый повсюду – в доме этого мужика в юбке, на улице, в кино. Вся Пьюра стала домом лукавого.
– Но только не Мангачерия, отец, – говорит Анхелика Мерседес. – Тут он никогда не был, мы его не пускаем, и в этом нам помогает святая Домитила.
– Она пока еще не святая, – говорит отец Гарсиа. – Ты не приготовишь нам кофе?
– Уже приготовила, – говорит Анхелика Мерседес. – Сейчас принесу.
– По меньшей мере лет двадцать мне не случалось провести бессонную ночь, – говорит доктор Севальос. – А сегодня глаз не сомкнул, и совсем не хочется спать.
Как только Анхелика Мерседес поворачивается, чтобы уйти, мухи опять слетаются и темными точками усеивают пикео. Снова мимо двери пробегают ребятишки в лохмотьях, а сквозь щели в тростниковой стене видны люди, которые, громко разговаривая, проходят по улице, и кучка стариков, которые беседуют, греясь на солнышке перед хижиной, что напротив чичерии.
– Он по крайней мере испытывал раскаяние? – бормочет отец Гарсиа. – Отдавал себе отчет в том, что эта девочка умерла по его вине?
– Он выбежал за мной, – говорит доктор Севальос. – Стал кататься по песку и просить, чтобы я его убил. Я привел его к себе домой, сделал ему укол и выставил его. Мол, я ничего не знаю, ничего не видел, иди себе. Но он не пошел в Зеленый Дом, а спустился к реке и стал поджидать прачку, как ее, ту, которая вырастила Антонию.
– Он всегда был сумасшедшим, – ворчит отец Гарсиа. – Будем надеяться, что он раскаялся и Бог его простил.
– И даже если он не раскаялся, он так страдал, что достаточно наказан, – говорит доктор Севальос. – И потом, еще вопрос, действительно ли он заслуживал наказания. Что, если Антония была не его жертвой, а его сообщницей? Если она влюбилась в него?