– Допивайте поскорее кофе, мой друг, – говорит доктор Севальос. – Мне вдруг захотелось спать, прямо слипаются глаза.
– Вон идет наш двоюродный, Обезьяна, – говорит Хосе. – Какое у него печальное лицо.
Отец Гарсиа утыкает нос в чашечку кофе, а когда Дикарка, у которой густо подведены глаза, но губы не накрашены, держа в руке туфли, наклоняется и целует ему руку, глухо ворчит. Литума отряхает пыль, запорошившую его серый костюм, зеленый галстук и желтые ботинки. Осунувшийся, с растрепанными волосами, блестящими от вазелина, он угрюмо здоровается с доктором Севальосом.
– Велорио будет здесь, донья Анхелика, – говорит он. – Чунга поручила мне предупредить вас.
– В моем доме? – говорит Анхелика Мерседес. – А почему его не оставляют там, где он есть? Зачем его, бедного, тревожить?
– Ты что же, хочешь, чтобы его отпевали в доме терпимости? – хрипит отец Гарсиа. – Где у тебя голова?
– Я с удовольствием предоставлю для этого мой дом, отец, – говорит Анхелика Мерседес. – Только я думала, что это грех – таскать покойника с места на место. Это не святотатство?
– Что ты умничаешь, ведь ты даже не знаешь, что значит святотатство, – ворчит отец Гарсия. – Не рассуждай о том, в чем ничего не смыслишь.
– Болас и Молодой пошли купить гроб и договориться насчет места на кладбище, – говорит Литума, подсев к столику братьев Леон. – Потом они привезут его сюда. Чунга заплатит за все, донья Анхелика, и за напитки, и за цветы, она говорит, что вы только предоставите дом.
– По-моему, хорошо, что велорио будет в Мангачерии, – говорит Обезьяна. – Он был мангач, и пусть у его тела бдят его братья.
– И Чунга хотела бы, чтобы вы отслужили панихиду, отец Гарсиа, – говорит Литума делано непринужденным тоном, но не без робости в голосе. – Мы заходили к вам домой сказать вам это, но нам не открыли. Хорошо, что мы застали вас здесь.
Пустая миска падает и катится по полу, а за столиком взвихриваются складки черной сутаны. Как он смеет – отец Гарсиа стучит вилкой по блюду с пикео, – кто ему позволил обращаться к нему, и Литума вскакивает – поджигатель, что это за тон, поджигатель. Отец Гарсиа пытается встать и жестикулирует, вырываясь из рук доктора Севальоса, который удерживает его, – каналья, шакал, а Дикарка дергает за пиджак Литуму, вскрикивая, – пусть он замолчит, пусть не грубит ему, ведь это священник, пусть ему заткнут рот. Но отец Гарсиа уже видит его в аду, там он заплатит за все, знает ли он, что такое ад, каналья? Лицо у него побагровело, губы прыгают, и он дрожит всем телом, а Литума, отпихивая Дикарку, которая тем не менее не отпускает его, – поджигатель, он его не оскорблял, не обзывал канальей, поджигатель. Отец Гарсиа на мгновение теряет голос, потом ревет – он хуже этой распутницы, которая его содержит, – и гневно простирает руки – гнусный паразит, шакал, а Литума, которого теперь удерживают и братья Леон, – не стерпит, разобьет морду этому старику, хоть он и священник, поджигатель дерьмовый. Дикарка плачет, а Анхелика Мерседес, схватив табуретку, потрясает ею перед Литумой, угрожая сломать ее об его голову, если он сдвинется с места. В открытую дверь и сквозь щели в тростниковых стенах видны любопытные и возбужденные лица мангачей, которые теснятся вокруг чичерии, доносится нарастающий гул голосов, и время от времени слышатся имена арфиста, непобедимых, отца Гарсиа, заглушаемые визгливым хором ребятишек – поджигатель поджигатель, поджигатель. Отец Гарсиа закатывается кашлем; лицо у него наливается кровью, глаза вылезают из орбит, язык высунут, изо рта брызжет слюна. Доктор Севальос поднимает ему руки вверх и поддерживает их в этом положении, Дикарка обмахивает ему лицо, Анхелика Мерседес легонько похлопывает его по спине. Литума, видимо, смущен.
– У кого не сорвется с языка лишнее слово, когда его оскорбляют ни за что ни про что, – нерешительно говорит он. – Я не виноват, вы же видели, что он первый начал.
– Но ты ему нагрубил, а он старенький, брат, – говорит Обезьяна. – И к тому же всю ночь не сомкнул глаз.
– Ты не должен был позволять себе это, Литума, – говорит Хосе. – Извинись перед ним, смотри, до чего ты его довел.
– Извините меня, – лепечет Литума. – Успокойтесь, отец Гарсиа. Не принимайте это близко к сердцу.
Но отец Гарсиа продолжает сотрясаться от кашля, судорожно ловя ртом воздух, и лицо у него мокрое от соплей, слюны и слез. Дикарка вытирает ему лоб подолом юбки, Анхелика Мерседес пытается заставить его выпить воды, и Литума бледнеет – он извиняется перед ним, отец, – кричит – чего же еще от него хотят – и в ужасе ломает руки, – он не хотел свести его в могилу, будь проклята его злосчастная судьба.
– Не пугайся, – говорит доктор Севальос. – Это его астма душит, и песок попал в глотку. Сейчас пройдет.
Но Литума уже не в силах совладать с собой. В голосе его слышатся слезы – отец оскорблял его и сам же расстроился, – губы подергиваются – а когда человек в таком горе, у него нервы на взводе, – и кажется, он вот-вот разразится рыданиями. Братья Леон обнимают его – ну, ну, братец, не надо так, они его понимают, а он бьет себя в грудь – ему пришлось раздеть арфиста, обмыть его, опять одеть, кто это выдержит, он тоже не железный. И они – успокойся, братец, возьми себя в руки, но он – не могу, будь я проклят, не могу, и, рухнув на табуретку, закрывает лицо руками. Отец Гарсиа перестал кашлять, и, хотя он еще тяжело дышит, лицо его проясняется. Стоя возле него на коленях, Дикарка – отцу уже лучше? – и он кивает и ворчит – что она распутница, это еще куда ни шло, несчастная, но надо быть дурой, чтобы содержать бездельника, убийцу, надо быть круглой дурой, чтобы ради него губить свою душу, а она – да, дорогой отец, только пусть он не сердится, пусть успокоится, что было, то прошло.
– Не кипятись, пусть ругает тебя, братец, если это его успокаивает, – говорит Обезьяна.