– Тренируюсь к приходу немцев.
Уверенный тон, с каким она говорила о немыслимом, то есть о том, что Франция может проиграть войну, вывел меня из себя, и я вышел, хлопнув дверью.
Какое‐то время я думал, что мадам Жюли старается ради того, чтобы открыть “первоклассное” заведение, но потом вспомнил, что она еврейка, и не мог понять, как она собирается осуществить этот блистательный замысел, если нацисты выиграют войну, в чем она так уверена.
– Вы собираетесь укрыться в Португалии?
Легкий темный пушок над ее губой презрительно дрогнул.
– Я не из тех, кто скрывается.
Она раздавила свою сигарету, глядя мне прямо в глаза:
– Но они мою шкуру не получат, это я тебе говорю.
Меня сбивала с толку эта смесь мужества и пораженчества. Кроме того, я был слишком молод, чтобы понять такое стремление выжить. В моем состоянии тревоги и эмоционального голода жизнь не казалась заслуживающей подобной привязанности.
Жюли Эспиноза продолжала наблюдать за мной. Можно было подумать, что она судит меня и готовится вынести приговор.
Однажды мне приснилось, что я стою на крыше, а мадам Жюли – внизу, на тротуаре, подняв глаза и ожидая моего прыжка, чтобы подхватить меня. Наконец настал момент, когда, сидя на кухне напротив нее, я закрыл лицо руками и разразился рыданиями. Потом она слушала меня до двух часов ночи под шум биде, который практически не прекращался в гостинице “Пассаж”.
– Нельзя же быть таким идиотом, – пробормотала она, когда я поделился с ней своим намерением во что бы то ни стало попасть в Польшу. – Просто не могу понять, как это тебя не взяли в армию, раз ты такой идиот.
– Меня признали негодным. У меня сердце бьется слишком сильно.
– Послушай, малыш. Мне шестьдесят лет, но иногда я чувствую себя так, как будто я жила – или пережила, если предпочитаешь, – пять тысяч лет и даже как будто я была здесь еще раньше, когда мир рождался. И потом, не забывай, как меня зовут. Эспиноза. – Она рассмеялась. – Почти как Спиноза, философ, может быть, ты слышал о нем. Я могла бы даже отбросить “Э” и называться “Спиноза”, так много я знаю.
– Почему вы мне это говорите?
– Потому что скоро дело будет так плохо, наступит такая катастрофа, что твоя болячка в ней растворится. Война будет проиграна, и во Францию придут немцы.
Я поставил свой стакан:
– Франция не может проиграть войну. Это невозможно.
Она полузакрыла глаза над своей сигаретой.
– Для французов нет невозможного, – сказала она.