Мадам Жюли встала с пекинесом под мышкой, взяла сумку с бутылочно-зеленого плюшевого кресла, вынула оттуда пачку купюр и снова села:
– Для начала возьми это. Потом будут еще.
Я смотрел на деньги на столе.
– Ну, чего ты ждешь?
– Послушайте, мадам Жюли, на это можно жить год, а мне не так уж хочется жить.
Она усмехнулась.
– Дитя хочет умереть от любви, – сказала она. – Тогда ты должен поторопиться. Потому что скоро начнут умирать со всех сторон, и не от любви, поверь мне.
Я испытывал горячую симпатию к этой женщине. Может быть, я начинал догадываться, что, говоря о “проститутке” или “сводне” с презрением, люди опускают человеческое достоинство ниже пояса, чтобы легче было забыть о низостях ума.
– Все‐таки не понимаю, почему вы мне даете эти деньги.
Она сидела передо мной в сиреневой шерстяной шали на плоской груди, со своим шлемом черных волос, глазами цыганки и длинными пальцами, которые играли маленькой золотой ящерицей, приколотой к корсажу.
– Конечно, ты не понимаешь. Поэтому я объясню. Мне нужен такой парень, как ты. Я собираю небольшую команду.
Так в феврале 1940 года, когда англичане пели: “Мы будем сушить свое белье на линии Зигфрида”[20], плакаты кричали: “Мы победим, потому что мы сильнее”, а “Прелестный уголок” звенел тостами за победу, старая сводня готовилась к немецкой оккупации. Не думаю, чтобы в то время еще кому‐нибудь пришла мысль организовать то, что позже назовут “сетью Сопротивления”. Мне было поручено установить контакты с некоторыми людьми, в том числе с неким специалистом по подделке документов, после двадцати лет тюрьмы все еще скучавшим по своему ремеслу, и мадам Жюли так убеждала меня хранить тайну, что даже сегодня я едва отваживаюсь написать их имена. Среди них был месье Дампьер, который жил один с канарейкой, – к чести гестапо, надо заметить, что канарейку они помиловали и приютили, после того как в 1942 году месье Дампьер умер от сердечного приступа во время допроса. Там был месье Пажо, позднее известный под именем Валерьен, – через два года его расстреляли вместе с двадцатью другими на холме, носящем то же имя[21]. Там был комиссар полиции Ротар, ставший руководителем сети “Альянс”, который пишет о Жюли Эспинозе в своей книге “Годы подполья”: “Этой женщине было присуще полное отсутствие иллюзий, порожденное, без сомнения, долгой практикой ее ремесла. Мне случалось воображать, как бесчестье входит к той, кто так хорошо его знает, и делает ей признания. Оно должно было шептать ей на ухо: «Скоро наступит мой час, Жюли, дорогая. Готовься». Во всяком случае, она умела убеждать, и я помог ей сформировать группу, регулярно собиравшуюся для обсуждения шагов, которые следовало предпринять: от изготовления фальшивых документов до выбора надежных мест, где мы могли бы встречаться или скрываться, когда Париж будет оккупирован, в чем она не сомневалась ни на секунды”.
Однажды после визита к аптекарю на улице Гобен, передавшему мне “лекарства”, – для кого и зачем, я узнал лишь гораздо позже, – я спросил у мадам Эспинозы:
– Вы им платите?
– Нет, мой маленький Людо. Есть вещи, которые не покупаются. – Она кинула на меня странный взгляд, печальный и жесткий. – Это будущие смертники.
Однажды я пожелал узнать также, почему, будучи так уверена, что война проиграна, и считая приход немцев неизбежным, она не пытается бежать в Швейцарию или Португалию.
– Мы об этом уже говорили, и я тебе ответила. Бегство не в моем духе. – Она усмехнулась: – Может, Фюльбияк это и имела в виду, когда говорила, что у меня “дурной тон”.
Как‐то утром я заметил в углу кухни фотографии португальского диктатора Салазара, адмирала Хорти, правителя Венгрии, и даже Гитлера.
– Я жду одного человека, чтобы он мне их надписал, – объяснила она.
Доверие мадам Жюли не простиралось до того, чтобы сказать мне, какое имя она собирается принять, и когда “специалист” пришел надписывать фотографии, меня попросили выйти.