Я занимал место в грузовичке и разъезжал по окрестностям и рынкам, где Дюпра производил осмотр овощей: он подносил к уху гороховые стручки, чтобы услышать, “стрекочут ли они, как кузнечики”, то есть потрескивают ли, смотрел, бархатиста ли фасоль, выбирал по ее “цвету лица” “черную” фасоль, “итальянскую” или “китайскую” и решал, достойна ли цветная капуста “фигурировать”. Дюпра подавал овощи целиком, “гордыми”, как он говорил, питая отвращение к пюре, как раз входившим в моду, как если бы у Франции было предчувствие того, что ее ожидает.
– Сейчас из всего делают пюре, – брюзжал он. – Пюре из сельдерея, пюре из брокколи, из кресс-салата, лука, гороха, укропа… Франция теряет уважение к овощам. Знаешь, что она предвещает, эта мания пюре, мой маленький Людо? Месиво, вот что она предвещает. Мы все там будем, вот увидишь.
Но более всего королевская требовательность Марселена Дюпра проявлялась у мясников, особенно когда речь шла о его любимых нормандских рубцах. Я видел, как он побледнел от гнева, заподозрив месье Дюлена, которого потом расстреляли в 1943 году, в том, что он продал ему потроха от двух разных быков.
– Дюлен, – ревел он, – если ты еще раз проделаешь со мной такую штуку, ты меня больше не увидишь! Вчера ты мне всучил потроха от двух быков, как же их можно приготовить одинаково! И мне нужна нога от того же самого быка, заруби себе на носу!
Он потешался, когда видел, как мясник предлагает хозяйке телячью лопатку в форме дыни – все круглое и увязанное, приятное глазу:
– Можешь быть уверен, они подсунули внутрь жиру для весу, и если б могли, то затолкали бы туда рога и копыта!
Это “возвращение на землю” под эгидой Марселена Дюпра мне помогло. Я продолжал видеть Лилу, но не столь явственно. Я даже научился смеяться и шутить с людьми, чтобы скрыть ее присутствие. Доктор Гардье был доволен, хотя дядя подозревал, что я просто научился хитрить.
– Я знаю, что ты не излечился и что у таких, как мы, это неизлечимо, – говорил он мне. – Впрочем, это к лучшему. Есть выздоровления, которые разрушают больше, чем болезнь.
Я старался, как мог. Я должен был держаться, сама Лила требовала этого от меня. Если бы я распустился, то обязательно впал бы в отчаяние, что было самым верным способом потерять ее.
“Прелестный уголок” находился чуть в стороне от перекрестка дорог в Нуази и Кан, напротив первых домов поселка Увьер, в глубине садика, где весной и летом вас встречали магнолии, сирень и розы. Всюду были белые голуби, которые “успокаивают клиентов”, как говорил Дюпра. “Мои цены не пугают, но все же вид белого голубя умиротворяет. Одно время я держал сизых голубей, но вид сизого голубя у входа в ресторан смущает клиента”. Касса, где мне часто приходилось бывать, скрывалась от постороннего взора в глубине, из тех же соображений.
– Нехорошо, чтобы с первого шага человек начинал думать о счете. Тут нужен такт.
Иногда он облокачивался о кассу во всей своей незапятнанной белизне (“давно пора менять блузу”) и делился со мной своими размышлениями.
– Я держусь, но все вырождается, все вырождается, – жаловался он. – Теперь огонь им мешает, они жалуются на жару. Кухня без огня все равно что женщина без зада. Огонь – наш общий отец, отец всех поваров Франции. Но некоторые теперь переходят на электричество, да еще с таймером. Это все равно что заниматься любовью, глядя на часы, чтобы знать, когда надо кончать.
Я заметил, что вышитая нашивка на его куртке изменилась. Там, где раньше трехцветными буквами было написано: “Марселен Дюпра. «Прелестный уголок». Франция”, теперь стояло: “Марселен Дюпра. Франция”. Соединить “Прелестный уголок” и “Францию” казалось ему, видимо, плеоназмом.
В кухне на каждой кастрюле были буквы “П. У.” и год римскими цифрами. Недруги Дюпра говорили, что он мнит себя потомком Цезаря. Он не выносил, когда говорили “кухонные помещения”.
– От этого множественного числа воняет постоялым двором. Для меня место, где я работаю, называется кухней. Сегодня все хотят умножить.
У входа висела большая карта Франции с изображением продуктов, прославивших каждую провинцию; для Нормандии он выбрал рубец.
– В конце концов, это то, что создало французов и историю Франции.
Цены кусались. Однажды министр Анатоль де Монзи сказал ему:
– Мой дорогой Марселен, когда дегустируешь ваши блюда – это эротика, но когда смотришь на ваши цены – это порнография!