– Знаешь, что мне сказал на днях один из этих господ? Он встал из‐за стола и заявил, улыбаясь: “Герр Дюпра, силами немецкой армии и французской кухни мы вместе завоюем Европу! Европу, которой Германия даст силу, а Франция – вкус! Вы дадите новой Европе то, чего она ждет от Франции, и мы сделаем так, что вся Франция станет одним большим «Прелестным уголком»!” И добавил: “Знаете, что сделала немецкая армия, когда дошла до линии Мажино? Она двинулась дальше! А знаете, что она сделала, дойдя до «Прелестного уголка»? Она остановилась. Ха-ха-ха!” И он расхохотался.
В первый раз я видел слезы на глазах Дюпра.
– Ну ладно, Марселен! – мягко сказал дядя. – Я знаю, что после таких слов часто поют отходную, но… мы с ними разделаемся!
Дюпра взял себя в руки. В его глазах снова появился знакомый стальной блеск и даже промелькнула какая‐то жестокая ирония.
– Кажется, в Америке и в Англии повторяют: “Францию нельзя узнать!” Ну что ж, пусть приходят в “Прелестный уголок”, они ее узнают!
– Так‐то лучше, – сказал дядя, наполняя его стакан.
Оба теперь улыбались.
– Потому что, – сказал Дюпра, – я не из тех, кто стонет: “Не знаю, что нам готовит будущее!” Я‐то знаю: в справочнике Мишлена Франция будет всегда!
Дяде пришлось проводить его домой. Думаю, именно в тот день я понял отчаяние, гнев, но также и верность Марселена Дюпра, эту чисто нормандскую смесь ловкости и скрытого огня – огня, о котором он когда‐то говорил мне, что он наш общий отец. Во всяком случае, когда в марте 1942 года зашла речь о том, чтобы сжечь “Прелестный уголок”, где за столами оккупантов толпились самые видные коллаборационисты, я возражал изо всех сил.
На этом собрании нас было пятеро, в том числе месье Пендер: я с ним долго говорил, и он обещал сделать все возможное, чтобы охладить горячие головы. Присутствовали: Гедар, начинавший работу по размещению подпольных посадочных площадок на западе; Жомбе, агрессивный и нервный, словно он уже предчувствовал свой трагический конец; школьный учитель Сенешаль и прибывший из Парижа для расследования на месте “дела Дюпра” и принятия необходимых решений Вижье. Мы собрались в доме Гедара, на втором этаже, напротив ресторана. Перед ним уже выстроились рядами генеральские “мерседесы” и черные “ситроены” гестапо и их французских коллег. Жомбе стоял у окна, слегка отодвинув занавеску.
– Больше невозможно терпеть, – повторял он. – Вот уже два года Дюпра подает пример раболепия и низости. Это невозможно выносить. Этот повар из кожи лезет вон, чтобы услужить фрицам и предателям.
Он подошел к столу и открыл “досье” Дюпра. Доказательства пособничества врагу, как тогда говорили.
– Вы только послушайте…
Нам не нужно было слушать. Мы знали “доказательства” наизусть. Жареный угорь в изумрудном соусе подавался послу Гитлера в Париже Отто Абецу и его друзьям. Фантазия гурмана “Марселен Дюпра” – заказ посла Виши в Париже Фернана де Бринона (его расстреляли в 1945 году). Пирог со спаржей и раками, суфле из печени с брусникой – заказ самого Лаваля с его когортой из Виши. Жаркое с овощами “Старая Франция” подавалось Грюберу и его французским помощникам из гестапо. И еще двадцать – тридцать прекраснейших произведений “лучшего мастера Франции”, которые только за одну неделю прошлого месяца потребил как победитель новый командующий немецкими войсками в Нормандии генерал фон Тиле. Одна только карта вин говорила о желании Дюпра предложить оккупантам все лучшее, что могла дать земля Франции.
– Нет, вы только послушайте! – рычал Жомбе. – Он мог бы, по крайней мере, спрятать свои бутылки, сохранить их для союзников, когда они будут здесь! Но нет, он все выставил, все выложил, все продал! От “Шато-Марго” двадцать восьмого года до “Шато-Латур” тридцать четвертого, даже один “Шато-Икем” двадцать первого!
Сенешаль сидел на кровати, поглаживая своего спаниеля. Высокий белокурый здоровяк. Я стараюсь оживить в памяти, мысленно увидеть хотя бы цвет волос человека, от которого через несколько месяцев ничего не осталось.
– Я встретил Дюпра неделю назад, – сказал он. – Он уже объехал фермы и возвращался – его колымага вся была набита пакетами. У него был фонарь под глазом. “Хулиганы”, – сказал он мне. “Слушайте, месье Дюпра, это не хулиганы, и вы это хорошо знаете. Вам не стыдно?” Он стиснул зубы. “И ты тоже, малыш? А я считал тебя хорошим французом”. – “А по‐вашему, что такое сегодня хороший француз?” – “Я тебе скажу, если ты не знаешь. Но меня это не удивляет. Вы забыли даже свою историю. Сейчас хороший француз – тот, кто хорошо держится”. Я остолбенел. Он сидит за рулем своего фургона, бензином его снабжают оккупанты, везет лучшие французские продукты немцам и говорит мне о тех, кто “хорошо держится”! “А что такое, по‐вашему, хорошо держаться?” – “Это значит не сдаваться, не вешать голову и оставаться верным тому, что создало Францию… Вот! – Он показал мне свои руки. – Мой дед и мой отец работали для великой французской кулинарии, и великая французская кулинария никогда не сдавалась, она не знала поражения и никогда не узнает, пока жив будет хоть один Дюпра, чтобы отстаивать ее перед немцами, перед американцами, перед кем угодно! Я знаю, что обо мне думают, я слышал достаточно. Что я из кожи вон лезу, чтобы угодить немцам. К черту. Скажи, разве священник в Нотр-Дам мешает немцам преклонять колени? Через двадцать – тридцать лет Франция увидит, что главное спасли Пик, Дюмен, Дюпра и еще несколько человек. Однажды вся Франция совершит сюда паломничество, и имена великих кулинаров возвестят миру о величии нашей страны! Однажды, мой мальчик, кто бы ни выиграл войну, Германия, Америка или Россия, эту страну ждет хаос, и, чтобы в чем‐то разобраться, останется только справочник Мишлена, и даже этого будет недостаточно! Тогда‐то возьмутся за справочники, я тебе говорю!”
Сенешаль замолчал.
– Он в отчаянии, – сказал я. – Не надо забывать, что он из поколения, воевавшего в четырнадцатом году.
Он улыбнулся мне: