– Чонг!
Он вскочил мне на колени и облизал мне лицо и руки. Я сидел и гладил его, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. Возможно было только одно объяснение. Мадам Жюли выслали, а собачка каким‐то образом оказалась у этой Эстергази. Я знал, как почтительно немцы обращаются с животными, и вспомнил одно сообщение в “Ла газетт”, где население оповещалось о том, что “перевозка живой птицы вниз головой со связанными ногами под рамой велосипеда расценивается как истязание и строго воспрещается”.
Итак, Чонг нашел новую хозяйку. Нахлынули воспоминания, воспоминания о Жюли, уверенной в поражении и принимающей все меры, чтобы подготовиться к будущему: от “безупречных” документов и миллионов фальшивых банкнот до портретов Хорти, Салазара и Гитлера, которые так меня интриговали и которые “еще не были надписаны”. Я продолжал потеть от волнения, когда месье Жан открыл дверь и я увидел, как входит мадам Жюли Эспиноза. По правде говоря, если бы не Чонг, я бы ее не узнал. От старой сводни с улицы Лепик осталась только темная глубина взгляда, вобравшего, казалось, весь тысячелетний жестокий опыт мира. Обрамленное седыми волосами лицо имело выражение высокомерной холодности; на плечи было небрежно наброшено манто из выдры; на шее – шарф серого шелка; она обзавелась величественной грудью, пополнела на добрый десяток килограммов и выглядела на столько же лет моложе: потом она мне объяснила, что, используя свои связи, “рассталась с морщинами” в военном ожоговом госпитале в Берке. К шарфу была приколота золотая ящерица, которую я так хорошо знал. Она подождала, пока месье Жан почтительно закроет за ней дверь, достала из сумки сигарету, прикурила от золотой зажигалки и затянулась, глядя на меня. На ее губах появился намек на улыбку, когда она увидела, как я, застыв на стуле, гляжу на нее с разинутым от удивления ртом. Она взяла на руки Чонга и еще минуту внимательно и почти недоброжелательно смотрела на меня, как бы не одобряя доверие, которое вынуждена была оказать мне; потом наклонилась ко мне.
– Дюкро, Сален и Мазюрье под подозрением, – прошептала она. – Грюбер их пока не трогает, потому что хочет выйти на остальных. Скажи им, чтобы на время притихли. И больше никаких собраний в задней комнате “Нормандца”, или, во всяком случае, не одни и те же физиономии. Понятно?
Я молчал. У меня был туман перед глазами, и мне вдруг захотелось в уборную.
– Ты запомнишь фамилии?
Я кивнул.
– И ничего им обо мне не скажешь. Ни слова. Ты меня никогда не видел. Понял?
– Понял, мадам Жю…
– Молчи, дурак. Госпожа Эстергази.
– Да, госпожа Эстер…
– Не Эстер. Эстергази. Эстер в наше время неподходящая фамилия. И поторопись, потому что иначе Грюбер может схватить их перед собранием. У меня там парень, который мне передает сведения, но этот идиот уже три дня лежит с пневмонией.
Она поправила на плечах манто из выдры, расправила шарф, посмотрела на меня долгим взглядом, раздавила сигарету в пепельнице на моем столе и вышла.
Я пробегал весь день, предупреждая товарищей об опасности. Субабер непременно хотел знать, кто меня предупредил, но я сказал, что прохожий передал мне на улице записку и убежал со всех ног.
Я был настолько потрясен превращением хозяйки с улицы Лепик в эту статую командора, явившуюся ко мне в контору, что старался не думать об этом и никому не сказал ни слова, даже дяде Амбруазу. В конце концов я решил, что мое “состояние” ухудшилось и у меня была галлюцинация. Но два-три раза в месяц, во время обеда, месье Жан приносил мне собачку графини, и, забирая ее, она всегда сообщала мне какие‐то сведения, порой такие важные, что мне сложно было потом убедить всех, будто эту информацию я получил от незнакомого человека на улице в Клери.
– Послушайте, мадам… в общем, как вы хотите, чтобы я объяснил им, откуда у меня такие сведения?
– Я запрещаю тебе говорить обо мне. Я не боюсь сдохнуть, но уверена, что нацисты проиграют войну, а я хочу это видеть.
– Но как вы…
– Моя дочь – секретарша в штабе, в “Оленьей гостинице”. – Она зажгла сигарету. – И еще она любовница полковника Штеккера.
Она усмехнулась и погладила Чонга.