– Только я одна знаю, что он еврей. Я ему сделала фальшивые арийские документы. Три поколения арийцев. Он ни в чем не может мне отказать.
– Теперь, когда у него хорошие документы, он может выдать вас, чтобы избавиться.
– Нет, мой маленький Людо, потому что я сохранила его настоящие документы. – В ее черных глазах было что‐то непреклонное, почти непобедимое. – До свидания, малыш.
– Подождите. Как вы думаете, что с вами будет, если меня схватят и расстреляют?
– Ничего. Мне будет очень грустно.
– Вы ошибаетесь, госпожа Эстергази. Если не будет меня, чтобы засвидетельствовать все, что вы сделали для Сопротивления, с первых же дней освобождения вами займутся. И тогда не останется никого, чтобы защитить вас. Останется только… – Я проглотил слюну и собрал все свое мужество. – Останется только сводня Жюли Эспиноза, которая была в наилучших отношениях с немцами. Можете быть уверены, тогда будут расстреливать так же быстро, как сейчас. Только я знаю, что вы для нас сделали, и если меня уже не будет…
На секунду ее рука застыла на головке Чонга, потом продолжила его гладить. Я был испуган собственной дерзостью. Но увидел на лице “хозяйки” улыбку.
– Ну вот, ты заматерел, Людо, – сказала она. – Настоящий мужчина. Но ты прав. У меня есть свидетели в Париже, но, может быть, я не успею обернуться. Ладно, давай. Можешь сказать своим друзьям. И скажи им, чтобы завтра же было письмо с перечислением услуг, которые я им оказала. Я буду хранить его в надежном месте… там, куда, уважая мой возраст, никто уже не полезет. И скажи своему начальнику… как его?
– Субабер.
– Скажи, что, если кто‐то проболтается, я первая это узнаю и успею скрыться, а вы не успеете. Никто из вас. Никто не уцелеет, даже ты. Меня слишком часто в жизни использовали, чтобы я позволила сделать это еще раз. Пусть твой начальник держит рот на замке, а то я его закрою ему навсегда.
В тот вечер мне понадобился целый час, чтобы все объяснить Субаберу. Выслушав меня, он сказал только:
– Да, эта шлюха – чудо.
Впоследствии мне пришлось почти пожалеть, что я прибег к такому средству, чтобы воздействовать на графиню. Я затронул ее самое чувствительное место: инстинкт самосохранения.
Забота о том, что с ней будет после ухода немцев, стала ее навязчивой идеей: она только что не требовала от меня расписки каждый раз, как передавала мне сведения. Получив удостоверение “Выдающийся участник Сопротивления” с датой и подписью “Геркулес” (скромный псевдоним, который избрал себе Субабер), она потребовала еще одно, для дочери, и третье, также отпечатанное на машинке, с датой и подписью, но где имя владельца не было вписано.
– На случай, если я захочу кого‐нибудь спасти, – объяснила она мне.
Скоро мадам Жюли дали в Лондоне подпольную кличку: Гаранс. Сегодня все знают, как много она сделала для победы, так как она получила орден Сопротивления, но здесь я изменил некоторые имена и детали, чтобы не поставить в неловкое положение ту, которая после войны приобрела такую известность. Она продолжала нас информировать, пока не высадились союзники, и ее ни разу не заподозрили и не тронули. До самого конца ее связи с оккупантами квалифицировались в наших краях как “постыдные”: за несколько дней до высадки союзников она устроила для немецких офицеров “Оленьей гостиницы” garden-party[24]. Она осмелела до того, что разрешила нам установить радиопередатчик в комнате своей горничной, и означенная горничная, Одетта Лонье, только что прошедшая курс обучения в Лондоне, могла, таким образом, спокойно работать в ста пятидесяти метрах от немецкого штаба.
С самого начала у нас была договоренность, что я никогда не буду сам вступать в контакт с графиней.
– Если у меня для вас что‐то есть, я приду сюда обедать и оставлю тебе Чонга. Уходя, я его заберу и скажу тебе что надо. Если я захочу, чтобы ты пришел ко мне, я забуду здесь собачку, и ты мне ее принесешь…
Через несколько месяцев после нашей первой встречи месье Жан вошел ко мне в кабинет, где Чонг дремал на стуле.
– Эта Эстергази забыла собачонку. Она только что звонила. Хочет, чтобы ты ее принес.