– Это проблема, которую нацисты никогда не смогут решить. Здесь все их поиски оказываются безрезультатными. Как… твоя подруга?
– Нам много всего сбрасывают с парашютов. Радиопередатчики нового типа и даже инструктора. И оружие. Только на ферме Гамбье спрятано сто пистолетов, гранаты и зажигательные шашки… Я делаю все, что могу.
Месье Пендер кивнул мне в знак того, что понимает:
– Я одного только боюсь, Людовик Флёри, – вашей… встречи. Может быть, меня уже не будет, и это избавит меня от многих разочарований. Когда вернется Франция, она будет нуждаться не только во всей силе нашего воображения, но и во многих воображаемых вещах. И эта молодая женщина, которую ты три года так горячо воображаешь… Когда ты ее найдешь… Придется тебе по‐прежнему изо всех сил ее придумывать. Она наверняка будет совсем другой, не такой, как раньше. Наши бойцы Сопротивления, ожидающие от Франции после освобождения бог весть какого чуда, не раз горько посмеются над мерой своего разочарования; но их собственная мерка…
– Недостаток любви, – сказал я.
Месье Пендер сосал пустой мундштук.
– Ничто из того, что не может быть объектом воображения, не заслуживает права на существование – иначе море было бы просто соленой водой… Я, например, уже пятьдесят лет не устаю придумывать свою жену. Я даже не дал ей постареть. Все ее недостатки я превратил в достоинства. А я в ее глазах человек необыкновенный. Она тоже всегда меня придумывала. За пятьдесят лет совместной жизни по‐настоящему учишься не видеть друг друга, а выдумывать – каждый день. Конечно, всегда надо принимать вещи такими, как они есть. Чтобы лучше свернуть им шею. Впрочем, цивилизация – не что иное, как постоянное свертывание шеи вещам, как они есть…
Через год месье Пендера арестовали, и он не вернулся из концлагеря; не вернулась и его жена, хотя в концлагерь не попала. Я их часто навещаю в их домике, и они по‐прежнему приветливо меня встречают, хотя их будто бы давно уже нет.
Глава XXXIV
Принимая участие в подпольной борьбе, чтобы ускорить возвращение Лилы, я обеспечивал связь между товарищами; кроме того, вместе с Андре Кайе и Лариньером отвечал за нормандское звено “цепочки спасения”, которая прятала и переправляла в Испанию сбитых летчиков союзников – тех, кого наши успевали подобрать раньше немцев. Только за февраль – март 1942‐го мы смогли переправить пятерых из девяти пилотов, которым удалось посадить самолет или выброситься с парашютом. В конце марта Кайе сообщил, что на ферме Рие прячут летчика – место хорошее, но семья Рие начала беспокоиться, особенно старуха, ей восемьдесят лет, и она боится за своих. Мы пустились в путь на заре; стоял туман. Влажная земля липла к нашим башмакам; надо было пройти двадцать километров да еще обходить дороги и немецкие посты. Мы шли молча, и только когда были уже возле фермы, Кайе объявил:
– Слушай, я забыл тебе сказать… – Он бросил на меня искоса дружеский и немного лукавый взгляд. – Может, это тебе будет интересно. Этот летчик – поляк.
Я знал, что в Британских военно-воздушных силах много польских летчиков, но участникам Сопротивления такой попадался в первый раз. Тад, подумал я. Глупая мысль: согласно тому, что носит столь трагическое порой название “подсчет вероятностей”, не было никакого шанса, чтобы это был он. Надежда часто шутит с нами подобным образом, но, в конце концов, только такими шутками и живешь. Мое сердце страшно забилось; я остановился и устремил на Андре Кайе умоляющий взгляд, как если бы все зависело от него.
– В чем дело?
– Это он, – сказал я.
– Кто он?
Я не ответил. В лесу, в километре от фермы, был сарай, где Рие держали дрова; метрах в ста от сарая мы выкопали подземный ход: он вел к тайнику, где хранилось оружие; там же прятались наши товарищи, чья жизнь находилась под угрозой, и летчики, которых удавалось спасти. Снаружи вход был замаскирован кучей хвороста. Мы отгребли поленья и ветки и, приподняв заслон, спустились в двадцатиметровый ход, который вел к тайнику. Было очень темно; я зажег фонарик; летчик спал на матрасе, под одеялом; я видел только нашивку Poland[25] на рукаве его серого мундира и волосы. Этого мне было достаточно, но сама мысль показалась такой невероятной, такой дикой, что я бросился к спящему и, отогнув одеяло, поднес фонарик к его лицу.
Я стоял, склонившись над ним, держа конец одеяла и думая, что моя проклятая память снова воскрешает прошлое.
Но это не было иллюзией.
Бруно, нежный Бруно, такой неловкий, всегда погруженный в свои музыкальные фантазии, был здесь, передо мной, в форме английского летчика.
Я был не в силах шевельнуть пальцем. Кайе толкнул его, чтобы разбудить.