Она дотронулась до моей руки кончиками пальцев и пошла к машине, чтобы помочь отцу сесть. Она села между ним и генералом фон Тиле. Ханс сел за руль.
Я услышал хохот ворон.
Лила махнула мне рукой. Я ответил. “Мерседес” исчез в конце аллеи.
Я долго стоял, пытаясь прийти в себя. Ощущение, что меня нет ни здесь, ни там, вообще нигде; потом медленное нарастание отчаяния. Я боролся с ним. Я не хотел изменять себе. Отчаяние – всегда поражение.
Остолбенев, не в силах пошевелиться, я стоял с каскеткой в руке, и, по мере того как проходили минуты, ощущение нереальности сгущалось у этих развалин, в призрачном парке с белыми от инея деревьями, где все было неподвижным и мертвенным.
Этого не может быть. Невозможно. Воображение сыграло со мной злую шутку, оно подвергло меня пытке, чтобы отомстить за все, к чему я годами его принуждал. Еще одно видение, один из тех снов наяву, которым я так легко отдавался, – и оно посмеялось надо мной. Оно не могло быть Лилой, это видение, такое лощеное, такое безразличное и такое далекое от той, которая почти четыре года так ярко жила в моей памяти. Непринужденность тона, сама вежливость, с какой она говорила, отсутствие всякого намека на наше прошлое в холодноватой голубизне глаз… – нет, ничего этого не было, моя болезнь усилилась из‐за одиночества, и теперь я расплачиваюсь за то, что слишком потакал своему “безумию”. Это просто страшная галлюцинация из‐за нервного истощения и временного упадка духа.
Мне удалось наконец выйти из транса и двинуться к воротам.
Я сделал несколько шагов и заметил скамью, где только что видел, как мне казалось, Стаса Броницкого, рисующего на земле концом трости цифры воображаемой рулетки.
Я едва решился опустить глаза, чтобы посмотреть и убедиться.
Цифры были на месте, и на цифре семь лежал сухой лист.
Едва понимая, что делаю, я доставил свой груз в Веррьер и вернулся домой. Дядя был в кухне. Он немного выпил. Он сидел у огня, гладя кота Гримо, который спал у него на коленях. Мне трудно было говорить:
– С тех пор как ее нет, она ни на минуту не покидала меня, а теперь, когда она вернулась, она совсем другая…
– Черт возьми, мальчик. Ты ее слишком долго выдумывал. Четыре года разлуки – слишком большой простор для воображения. Мечта коснулась земли, а от этого всегда происходят поломки. Даже идеи становятся на себя не похожи, когда воплощаются в жизнь. Когда к нам вернется Франция, увидишь, какие у всех будут физиономии. Будут говорить: это не настоящая Франция, это другая! Немцы заставили работать наше воображение в усиленном режиме. Когда они уйдут, встреча с Францией будет жестокой. Но что‐то говорит мне, что ты снова узнаешь свою девчонку. Любовь – вещь гениальная, у нее есть дар все переваривать. Что касается тебя, то ты думал, будто живешь памятью, а на самом деле жил в основном воображением. – Он усмехнулся: – Воображение – неверный подход к женщине, Людо.
В час ночи я стоял у окна с пылающим лицом, ожидая от ночи материнской ласки. Я услышал, что подъехала машина. Долгая пауза; скрип лестницы; у меня за спиной отворилась дверь; я обернулся. Какую‐то долю секунды дядя стоял один, с лампой в руке, потом он исчез, и я увидел Лилу. Она всхлипывала; казалось, это стонет ночной лес. Ее стоны звучали как мольба о прощении, потому что никто не настрадался и не намучился так, как она. Я бросился к ней, но она отступила:
– Нет, Людо. Не трогай меня. Позже… может быть… позже… Сначала нужно, чтобы ты знал… чтобы ты понял…
Я взял ее за руку. Она села на край кровати, съежившись в своей куртке, смирно сложив руки на коленях. Мы молчали. Слышно было, как скрипят голые ветки деревьев. В ее глазах было выражение почти молящего вопроса и нерешительности, как если бы она еще сомневалась, может ли мне довериться. Я ждал. Я знал, почему она колеблется. Для нее я все еще был тот Людо, какого она знала, нормандский деревенский парнишка, который провел три года войны рядом со своим дядей и его воздушными змеями и мог не понять. Рассказывая мне все, она без конца будет повторять с тревогой, почти с отчаянием: “Ты понимаешь, Людо? Понимаешь?” – как бы уверенная, что эти признания, эта исповедь – за пределом того, что я могу постичь, принять и тем более простить.
Она бросила на меня еще один умоляющий взгляд, потом начала говорить, и я почувствовал, что говорит она не столько для того, чтобы я знал, сколько для того, чтобы попытаться забыть самой.
Я слушал. Сидел на другом конце кровати и слушал. Я слегка дрожал, но должен же я был разделить с ней эту ношу. Она курила сигарету за сигаретой, и я подносил ей огонь.
Керосиновая лампа соединяла на стене две наши тени.
Первого сентября 1939 года немецкий броненосец “Шлезвиг-Гольштейн” без объявления войны открыл огонь по польскому гарнизону полуострова Гродек. Остальное за несколько дней докончила авиация.