– Мы все здесь в этом уверены, – сказал дядя, бросив взгляд на меня.
Мы пробыли в Ла-Мотт еще час, и опекун попросил Бруно связаться с его другом лордом Хау: пусть Бруно от имени Амбруаза Флёри выразит дружеские чувства и благодарность членам общества “Воздушные змеи Англии”; местное отделение в Клери шлет им братский привет.
– Удивительно, как в сороковом они выстояли одни.
Потом он произнес немного смешную фразу, мне странно было слышать ее от такого скромного человека.
– Я рад, что на что‐то пригодился, – сказал он.
В тот же вечер Бруно был на пути в Испанию, а через две недели мы получили шифрованное сообщение Би-би-си, подтверждающее его прибытие в Англию: “Виртуоз снова за роялем”.
Я был глубоко взволнован нашей встречей. Это как бы предвещало конец неестественного положения вещей, внушало надежду на возвращение другого человека. Я усматривал в этом вызове теории вероятности Божью благосклонность по отношению ко мне. Не будучи верующим, я часто думал о Боге, потому что теперь человек более, чем всегда, нуждался в самых своих прекрасных творениях. Я уже говорил, как бы оправдываясь, что, занимаясь подпольной работой, чтобы ускорить возвращение Лилы, я все меньше ощущал ее физическое присутствие рядом с собой, и в этом тоже видел добрый знак: так было, когда она перестала писать мне из Гродека, потому что мы обязательно должны были встретиться. Я жил в предчувствии этой встречи. Мне казалось, что вот-вот дверь откроется и… Но это были только заклинания, и изменилось лишь мое отношение к дверям. Так как я теперь почти верил, что она жива, я больше не выдумывал ее и ограничивался воспоминаниями. Я вспоминал наши прогулки на берегу Балтийского моря, когда Лила “мечтала о себе” с такой досадой и с таким пылом.
“Для меня единственная возможность – написать гениальное произведение. До сих пор ни одной женщине не удавалось написать «Войну и мир». Может быть, я должна попробовать…”
“Толстой это уже написал”.
“Хватит, Людо! Каждый раз, как я пытаюсь что‐то сделать из своей жизни, ты мне мешаешь. Иди к черту!”
“Лила, я‐то уж вовсе не собираюсь стать первой женщиной, написавшей «Войну и мир», но…”
“Ну вот, издеваешься! Этого еще недоставало!”
Я смеялся. Я был почти счастлив. Я черпал в своей памяти силу, которая, как говорил Амбруаз Флёри, “нужна французам, чтобы каждое утро вставало солнце”.
Глава XXXV
Количество диверсий возрастало, и немцам всюду начали мерещиться “вражеские агенты” – это походило на шпиономанию, охватившую французов в 39–40 годах. Оккупанты действовали все более жестко, и даже у Дюпра случались неприятности. Тем не менее Грюбер, шеф гестапо в Нормандии, был частым гостем в “Прелестном уголке”. Думаю, его больше всего интересовали отношения между высшим офицерством вермахта и французскими деятелями.
Грюбер был плотный, белесый, с коротко стриженными – выше ушей – волосами и мертвенно-бледным лицом. Мне приходилось наблюдать за ним, когда он дегустировал самые изысканные блюда, и меня поражало, что он делал это с выражением какого‐то пренебрежительного внимания. Между тем глаза других немцев, таких как генерал фон Тиле и Отто Абец, людей высокой культуры, выражали восхищение, смешанное с глубоким удовлетворением, как если бы, завоевав Францию, они сели за наш стол, чтобы вкусить ее во всей ее несравненной уникальности. Думаю, что для многих немцев, как вчера, так и сегодня, Франция была и есть место наслаждений. Так что я привык к гамме выражений, с которыми победители ели даже простого петуха в вине. О чем они думали в действительности, я не знал. Возможно, это был символический обряд, мало отличавшийся от обычая великих цивилизаций прошлого, например у инков или ацтеков, когда победитель вырывал у побежденного сердце и съедал его, чтобы завладеть душой и разумом убитого. Но Грюбер жевал с выражением, сильно отличавшимся от того, какое я обычно наблюдал. Как я уже говорил, это было подозрительное, слегка пренебрежительное, скептическое внимание человека, на которого не так легко произвести впечатление. Люсьен Дюпра нашел нужное слово:
– Погляди на него. Он расследует. Он хочет знать, как это делается.
Именно так. Думаю, многие немцы, которые находились во Франции во время оккупации, также спрашивали себя, “как это делается”.
Трудно было понять, чем “Прелестный уголок” мог привлечь такого невежественного человека, как Грюбер. Определение Дюпра “он чует врага”, по моему мнению, не подходило к примитивному характеру этого индивидуума, тем более что Грюбер часто называл ресторан “местом разложения”.
Марселен Дюпра не старался его ублажить, хотя и доставал для “Прелестного уголка” продукты вопреки всем действующим ограничениям. Он знал, что его поддерживают в высших сферах, и было известно, что в начале оккупации немцы пытались обхаживать французскую элиту, чтобы привлечь ее на свою сторону. Для Дюпра эта политика объяснялась просто: вожди великого рейха намеревались “создать Европу” и стремились показать, что в этой Европе Франция будет занимать место, принадлежащее ей по праву. Но даже если предположить, что у Грюбера были строгие указания относительно заведения Дюпра, которые ему приходилось выполнять против воли, трудно было объяснить его обиженный и почти ненавидящий вид, когда он ел рулет из устриц, – как будто блюдо бросало вызов его нацистским убеждениям. Как говорил Дюпра, порой бросавший на него насмешливые взгляды, он выглядел как человек, которого вынуждают терпеть поражения одновременно на русском фронте и на Западном.