Два раза к нам подходил Марселен Дюпра с видом одновременно обеспокоенным и виноватым.
Мы ели пулярку под соусом флеретт.
– Видите, я держусь, – сказал он Бруно.
– Очень вкусно. Так же вкусно, как и раньше. Браво.
– Вы им там скажите. Пусть приходят. Их хорошо примут.
– Я скажу.
– Но уходите скорей…
Может быть, он хотел сказать “приходите скорей”. Следовало все же допустить такую возможность.
Во второй раз, осторожно оглядевшись, он спросил у Бруно:
– А ваша семья? У вас есть известия?
– Нет.
Дюпра вздохнул и удалился.
После обеда мы спокойно отправились в Ла-Мотт. Дядя стоял у фермы и курил трубку. Он не удивился, узнав Бруно.
– Что ж, на свете все возможно, – сказал он. – Это доказывает, что иногда последнее слово остается за мечтателями и мечты не всегда рушатся.
Я сказал ему, что Бруно стал в Англии летчиком, что он сбил семь самолетов и что дней через десять снова вернется в строй. Пожимая ему руку, дядя, видно, почувствовал два стальных пальца протеза: он бросил на Бруно быстрый грустный взгляд. Потом его одолел приступ кашля, от которого на глазах выступили слезы.
– Слишком много курю, – проворчал он.
Бруно захотел посмотреть “ньямов”, и дядя провел его в мастерскую, где дети возились с бумагой и банками клея.
– Вы их все уже видели, – сказал Амбруаз Флёри. – Я сейчас не делаю новых, я держусь за старых. В наше время нам нужны не столько новинки, сколько воспоминания. И потом, их нельзя запускать. Немцы не дают им высоты. Сначала они ограничили высоту до тридцати, потом до пятнадцати метров, а сейчас только что не требуют, чтобы мои воздушные змеи ползали. Боятся, что они могут служить для ориентировки летчикам союзников, а может, им кажется, что это какие‐то шифрованные послания подпольщикам. В общем‐то, они не так уж неправы.
Он еще долго смущенно кашлял, и Бруно поспешил ответить на его невысказанный вопрос:
– К сожалению, у меня нет вестей о семье. Но я не беспокоюсь за Лилу. Она вернется.