– Молодец, – хвалит меня впервые за всю мою жизнь Николай. – Молодец.
Я учусь взаимодействовать с живым человеком: мерить давление, обращаться с катетерами, капельницами, стетоскопом, ультразвуковым аппаратом. Доктор показывает мне под микроскопом лейкоциты, тромбоциты и эритроциты, рассказывает, как подсчитать их в мазке на предметном стекле и как в гемометре узнать количество гемоглобина. Передо мной встают новые проблемы: диагностика и расшифровка результатов сбора анамнеза. Это оказывается настолько комплексная наука, что голова пухнет, и, засыпая, я думаю только о лабораторных пробах и методах биопсии, за закрытыми веками взмывают и опадают аномальные ритмы кардиограммы. Я даже прошу доктора увеличить мне дозировку снотворного, лишь бы не думать, лишь бы просто отключаться и забывать обо всём хотя бы на ночь.
Через те книги и журналы, что поновее, в глянцевых обложках и с красочными фотографиями, я выясняю, что оборудование в больничном крыле хоть и неплохое, но устаревшее, многого, оказывается, недостаёт. В мире появилось множество экспериментальных техник и точных аппаратов, способных облегчить работу. И тем удивительнее, что доктор, даже с его скромными ресурсами, смог достичь таких результатов и довести Николая до его лет.
Когда я смотрю на старика, то пытаюсь прочитать на его лице, что он чувствует. Что чувствует человек, знающий, что у него почти не осталось времени?
– Детям умирать проще. – Доктор теперь сам ухаживает за своими инструментами. Я наблюдаю, как он моет лабораторные капилляры в кипятке и они будто исчезают в воде до того момента, пока снова не вынырнут на поверхность.
– А вы это видели? – немного пугаюсь я.
– И не раз. – Он привычно протирает стекло хрустящей белой тканью вроде той, из которой сшит его халат, затем проверяет на просвет. – Во времена моей ранней практики две трети не доживали и до года.
Трубочка скатывается с его ладони в ёмкость с чем-то очень пахуче-едким, похожим на спирт, и будто растворяется там из-за одинакового коэффициента преломления.
– Некоторым везло продержаться до двенадцати, а то и тринадцати лет. Но нам их часто привозили в отделение, когда уже было слишком поздно. Впрочем, эти дети послужили своей цели. – Он смотрит на меня с неким намёком. – А значит, умерли не зря.
– Принеси-ка воды, – просит Николай.
– Сейчас! – моментально отзываюсь я, вскакиваю, как солдат на горн, и несусь к старику с зеленоватым гранёным стаканом.
Он берёт его трясущимися руками, делает несколько крупных звучных глотков – я вижу, как подпрыгивает кадык на шее, – а потом тяжело и мутно смотрит на меня.
– Ты уже знаешь, что будешь делать в будущем?
– Я? – Что ещё за удивительный вопрос. – Стану хирургом? – Мне это казалось очевидным, да я ничего другого и не умею. Это будто бы и не обсуждалось, и меня такой путь более чем устраивает. – Научусь лечить самые разные болезни. Чтобы больше никто не умирал, – надламывается мой голос.
– Это хорошо, – кивает старик. – Главное, чтобы так и оставалось… Знаешь, я ведь тоже хотел стать врачом. Таким, который способен чудо совершить. Как он. – Старик мотает головой в сторону коридора, где сегодня доктор засиживается в операционной. – Жаль, что мне этого просто не дано, – отрешённо произносит Николай, роняя голову на грудь.
Я не знаю, как его поддержать и как вообще реагировать на этот внезапный поток откровенности – быть может, призрак близкой кончины так развязал ему язык? – поэтому просто молчу, поджимая губы и стуча носками сандалий друг о друга. Но если бы нужные слова нашлись, мне бы хотелось сказать, что он наверняка не хуже.
– А давно вы здесь?
– Что? – глуховато переспрашивает он.
– Как давно вы здесь? – повторяю я громче. – В этом доме?
– Уже лет пятьдесят, – отмахивается старик, блуждая мыслями в картинах прошлого.