Сразу после Рождества нас обвенчали в городском кафедральном соборе. Это событие привлекло всю нашу провинциальную знать. Дамы извлекли из сундуков бабушкины уборы и надели все имеющиеся фамильные драгоценности; мужчины щеголяли в лучших нарядах, изготовленных деревенскими ткачами; даже одежда слуг была вычищена и заштопана, чего никогда не было прежде.
К своему удивлению, я обнаружил, что пользуюсь определенной популярностью, но больше всего внимания привлекала моя невеста: она была очень красива в своём свадебном платье. Это платье было спешно пошито парижским портным, проживающим в нашем городе; оно обошлось мне в круглую сумму, а требовалось всего на один раз, но я не жалел об этой трате. Бланш величественно и грациозно выступала в белом атласе, парче и шелках; её кисейная фата спускалась на длинный шлейф, который несли два пажа. Глаза моей невесты сияли ярче бриллиантов на её ожерелье; на голове Бланш, подобно короне, высился золотой венец.
Из уважения к моим заслугам свадебный пир был устроен во дворце епископа, управлявшего нашим городом. Более трехсот человек присутствовало на пиру; заздравным речам и приветствиям не было конца, так что и под утро звучали тосты, правда, большинство гостей уже не понимало, о чём в них говорилось.
Мы с Бланш покинули пиршество после полуночи, дабы свершить консумацию брака. В одной из богато убранных комнат дворца, специально приготовленной для нас, мы стали мужем и женой, а когда вернулись к столу, восторг присутствующих превзошёл все мыслимые пределы. На рассвете я увёз молодую жену в свой замок, где через день мы продолжали принимать поздравления от прибывших сюда гостей.
Так мы стали жить вместе, и супружество казалось мне раем. Выросшая под строгим надзором своей тётки Бланш не была ни ханжёй, ни недотрогой. Она охотно разделяла со мной радости земной любви, я не мог упрекнуть её в холодности. Столь же быстро она вошла в роль хозяйки поместья и уже к исходу медового месяца удивительно ловко управлялась с домашними делами, внося в нашу жизнь порядок и уют.
Единственное, что несколько портило мне настроение, было упорное нежелание Бланш говорить об отвлечённых предметах, касающихся веры, знаний и науки, – к примеру, об алхимии, – но женщина есть женщина. Она живёт тем, что видит, что имеет непосредственное касательство до неё, и я решил быть снисходительным к моей дорогой супруге. Со временем я надеялся привить ей интерес хотя бы к литературе, к поэзии, – для чего, однако, нужно было подучить её грамоте, ибо Бланш читала с большим трудом, а писала со многими ошибками.
В остальном, повторяю, я был доволен своей женой и считал, что сделал правильный выбор. Наша жизнь потекла, как по маслу: едва закончился Великий пост, мы стали выезжать к соседям и принимать их у себя; вскоре возобновились наши пикники, а ещё были охоты, приёмы в городе у епископа, турниры и прочее, что наполняет существование обычной дворянской семьи.
Иногда я тайком вздыхал о моей кроткой Абелии, вспоминая, как мы с ней жили почти что мужем и женой в Иерусалиме, когда я убедил её в возможности нашего брака. Но в то время радость совместной жизни отравлялась мыслью о греховности наших отношений и неизбежном их конце, сейчас же ничто не омрачало моего союза с любимой женщиной.
Прибавлю к этому, что брак с Бланш поднял меня в глазах моих крестьян и соседей, которые были рады окончанию моего добровольного затворничества и избавлению от «чудачеств», за которые меня осуждали. Крестьяне простили мне даже отказ от ius primae noctis, тем паче, что Бланш была заметно тронута моим воздержанием от этого права и при всех высказала мне свою благодарность.
– Не подумайте, что я забыл о помощи бедным и слабым, – продолжал Робер. – Не ограничиваясь милостыней, я построил, с любезного согласия бенедиктинцев, при их монастыре приют для сирот и содержал его на свой счёт. В этом приюте работали также два врача, приглашенные мною из Испании, из славной Саламанской школы, и любой страждущий от болезней мог обратиться к ним, не заботясь о деньгах.
Во всех этих начинаниях моим добрым помощником был наш сельский кюре. Золотой старик, право слово! Вы знаете, святой отец, какова жизнь деревенского священника: служба в церкви, крестины, свадьбы, похороны, изгнание нечистой силы из жилищ, крёстные ходы с мольбой о даровании дождя, крёстные ходы с молитвами о прекращении дождя, крёстные ходы с мольбой о защите полей от грызунов и жуков, молитвы о спасении от чумы, холеры и прочих болезней, – и так далее, и так далее. А ведь ему приходится ещё передавать личные пожелания прихожан Господу, причём, они полагают, что он не меньше значит, чем апостол Пётр, и все его обращения к Богу непременно должны выполняться.
– Мне это знакомо, – улыбнулся Фредегариус. – Не далее как три месяца тому назад ко мне обратились два человека из тех, что живут возле нашего монастыря. Обоих звали Мишелями, и оба они просили, дабы я вознёс молитвы к Святому Михаилу, их небесному покровителю. Однако смысл их просьб был прямо противоположен: один хотел, чтобы Святой Михаил поднял цены на зерно, а другой – чтобы он снизил их.
– Да, да! – воскликнул Робер. – Мишели обращаются к Святому Михаилу, Жаны – к Святому Иоанну, Пьеры – к Святому Петру, Катарины – к Святой Екатерине, Марго – к Святой Маргарите, и все хотят разного. Бедным святым угодникам остаётся просто разорваться на части, а попробуй кюре или монах отказаться быть посредником в этих мольбах – заклюют, ей-богу, заклюют!
Наш славный кюре давно смирился с этим, но иногда и он вскипал от возмущения. Жаловаться ему было некому, – так уж устроены люди, и так будет всегда, – поэтому он отводил душу в разговорах со мной, за стаканом вина. Поворчав на свою паству, старик успокаивался и смиренно шёл на очередной зов какого-нибудь Жана, дабы оросить крестьянскую хижину святой водой, потому что намедни рядом выла бродячая собака, и как бы не было беды. Жил наш кюре, при этом, хуже иного крестьянина, так как получал более чем скромное вознаграждение за свои труды, да и то по большей части брюквой, капустой, яблоками, вином, курами и яйцами.
Некоторое участие в богоугодных делах принимала и моя жена. Ей нравилось раздавать медяки нищим на паперти церкви, однако более серьезные расходы она не одобряла, напоминая мне о разумной бережливости. Я не возражал ей, но думал про себя, что наряды Бланш, которые она продолжала заказывать у парижского портного, стоили столько, сколько хватило бы на год сытой жизни для целой деревни.
…Да, каждый понимает христианский долг милосердия по-своему. Для Бланш медяки, розданные нищим, были достаточной искупительной жертвой перед Господом, – проговорил Робер, глядя на погасшие угли в камине. – К сожалению, не только в этом заключались наши с ней разногласия: с некоторых пор меня стало беспокоить её поведение.
Я вам рассказывал, что перед походом на Восток почитание «дамы сердца» и воспевание любви носило у нас возвышенный характер, поэтому, приехав в Париж, я был поражён, что здесь «дама сердца» прославляется прежде всего за её телесные прелести и за доступность. Но пока я находился на Востоке, городские веяния достигли и нашей глуши. «То что раньше считалось пороками, стало нормой жизни», – сказал бы Сенека. Легкомысленное ухаживание за дамами, настойчивость в достижении телесной близости, похвальба своими любовными победами стали неотъемлемой частью жизни молодых людей. Брак подвергался осмеянию, муж-рогоносец сделался любимым комическим персонажем, а изменщица-жена прославлялась за хитрость, с которой обманывала мужа. В какой-то мере это была расплата за браки без любви, за браки, совершаемые по расчёту или из тщеславия, а таких у нас, признаться, было большинство.
Однако мой брак к ним не относился. Я женился на Бланш исключительно по любви: я мог найти себе более выгодную партию; я мог найти и более красивую девушку, при этом свежую и юную, не хуже Бланш. К тому же, с моей стороны не было никакого принуждения, никто не неволил её идти за меня: наш союз скрепляло сердечное согласие. Я думал, что наш брак, таким образом, надёжно защищён от насмешек, а уж тем более от грубого вторжения в священные отношения мужа и жены.
Я был наивен, как мальчишка. Кому какое дело было до того, что я женился по любви и Бланш вышла за меня по доброй воле, – в глазах последователей новых веяний я ничем не отличался от других старых богатых синьоров, взявших за себя юную девицу из побуждений сладострастия или честолюбия! Моя жена являлась в глазах просвещенного общества жертвой роковых обстоятельств, рабой жестоких порядков, а её любовь вне брака заранее извинялась как благородный и оправданный бунт против насилия над любовью вообще.
Здесь всё зависело теперь от самой Бланш: сможет ли она противиться этим настойчивым призывам согрешить, или она поддастся им, и надо было обладать недюжинной нравственной силой, независимостью ума и характера, а главное, большой любовью к мужу, чтобы устоять.
ebooksa