Десять жизней Мариам

22
18
20
22
24
26
28
30

Она нахмурилась и снова сосредоточилась на работе. Щеки у нее покраснели от солнца, на носу, словно звезды на небе, высыпали коричневые пятнышки – их называли веснушками. Энни дали прозвище Белянка, потому что на ферме имелась еще одна Энни, но эта была самой светлокожей, почти такой же белой, как мастер Роберт, мастер Томас и хозяйка. Белянка Энни с ее золотисто-зелеными глазами и песочного цвета вьющимися волосами, убранными под туго завязанный платок, была очень симпатичной и кого-то мне напоминала. Джеймс объяснил кого. Оказывается, она – дочь старого мастера Нэша и сестра человека, который теперь ею распоряжался.

– Да какой с того толк. Бумагу мне ни в жисть никто не даст, – хмыкнула Энни, без устали борясь с жесткими листьями. – Роберт Нэш, Томас Нэш, старый мастер Томас – все гоняют меня в хвост и в гриву, как и тебя. И Роберт Нэш не раздумывая и меня продаст, и тебя, ежли захочет. Хоть я ему единственная сестра.

Стоял конец июля, и мы собирали тот жалкий табак, который смогли уродить бедные акры леса, принадлежащие мастеру Роберту. Листья нам достались мелкие и обесцвеченные: весна была дождливой, поля затопило, и почти все, что росло, сгнило. Дождевая вода стояла на скудной уставшей почве, ей просто некуда было деваться. Мои ноги, утопая по лодыжки, месили грязь, плотную и тяжелую.

– Дак ты пожалься, – не унималась Энни. – Мастеру Роберту. Он тебя слушает. Ты ж и госпоже легче делаешь, и других лечишь. Деньги ему приносишь, которых на этих полях не заработать. Пожалься, Мариам. Пока сама не захворала.

Я похлопала ее по плечу и пошла к следующей грядке.

– Сама же говоришь, Энни, какой с того толк: ни денег, ни бумаг мне не видать.

Я не хотела обращаться ни к мастеру Роберту, ни к госпоже, ни к кому-либо еще. Я так устала и так долго не высыпалась, что лучше всех понимала: вот-вот упаду и могу больше не встать. Но лучше уж так, чем пожаловаться и получить последствия, с которыми непонятно, как справляться.

Дарфи заявился ко мне однажды поздно вечером, вскоре после того, как я добралась до дома. Следовал за мной, как тень, от хижины Айрис, где я ухаживала за ее мальчиком. Вошел в хижину, которую по-прежнему называли «хижина Мейси», как к себе домой и встал у притолоки, наблюдая, как я разбираю свою корзину.

– Ну до чего же занятая черномазая, – процедил он, прислонившись к дверному косяку и жуя соломинку.

– Чего тебе надо, Дарфи? – спросила я, не глядя в его темно-голубые глаза – прямо как у злой собаки. Других белых я всегда называла «мастер». Но только не его.

– Мастер Дарфи, – рявкнул он своим пронзительно-злым голосом.

– Чего ты хочешь?

Много чести называть его мастером. Я весь день провела в поле, потом ухаживала за мальчиком Айрис и другими детьми, которые почти всю ночь жаловались на боль в груди. А еще нужно сделать пластыри, натолочь горчичного зерна для припарок от этой напасти и настоять шалфея к следующему утру. Я уже едва держалась на ногах, а душа едва с телом не расставалась. Спать некогда, слишком много дел. И ни малейшего желания растабарывать с Дарфи, будь он хоть сто лет надзиратель.

Он дернул меня за руку, чуть не заломив ее. Я закусила губу, чтобы не заплакать. Только бы не выдать этому человеку своих мыслей.

– Я тобя выпорю, наглая девка, ты со мной непочтительна!

– Выпорешь? Только попробуй! Мастер Роберт не велел!

Дарфи еще крепче стиснул мне руку. Он знал, что я говорю правду, и эта мысль его грызла. Мастер Роберт и мастер Томас, оба дружно распорядились не наказывать меня, не бить кнутом и тому подобное, поскольку я для них слишком ценна своим умением лечить, принимать роды и прочее. Если кто и мог дать мне нагоняй, так только они сами или мистрис Роберт, и никто другой. Некоторые из здешних обитателей тоже злились на меня, бормотали злобно, завидев, словно я их чем-то обидела. Но Дарфи меня просто ненавидел. И рассчитывал, что я побоюсь перечить ему.

Но той ночью я слишком устала. Вырвала у него руку и цапнула утюг. Холодный. Но все одно железный и тяжелый. И помахала им.

– Чего тебе надо, Дарфи?

Он пристально посмотрел на меня, но отступил, подняв руки и впившись в мои глаза своими, грозно-синими.