Десять жизней Мариам

2

Пограничье

Трудно говорить о нем, произносить его имя, рассказывать историю его дел, нашей жизни. Я держу память о нем при себе, хотя дети говорят, что мне не следует этого делать. Время. Оказывается, мы были вместе двенадцать лет. Целых двенадцать. Всего двенадцать. Без него я живу уже больше семидесяти, но до сих пор ощущаю тепло его руки на своем плече, ясно вижу лицо, хоть на обоих глазах у меня бельма. Слышу его… Джеймса… голос, он говорит со мной шелестом листьев, тихой песней речной воды, журчащей по камням у пристани, щебетом первой птицы, поющей перед восходом. Я всегда буду слышать его голос. Прошло четыре жизни. Думаю… я прожила с ним достаточно долго, чтобы скучать по нему столько, сколько мне осталось.

«С мужчиной, которого ты полюбишь, будет по-другому, малышка Мэри».

Так говорила Мари Катрин… и откуда только узнала? Но всё и было по-другому, с того момента, как я впервые его увидела. И так с тех пор больше не было ни с кем, ни с одним мужчиной.

При звуке его голоса у меня перехватывало горло, а сердце начинало биться так, что становилось больно. От его отдаленного смеха желудок сжимался и не успокаивался, пока Джеймс не появлялся передо мной. На работу в поле я уходила рано, еще солнце не взошло, и перед тем, как отправляться, или возвращаясь поздно ночью, мне до смерти хотелось услышать постукивания его молотка или удары топора по дереву, эхом раскатывающиеся в окружающей полной тишине. Особенно когда похолодало, когда из воздуха ушла влага, заглушавшая звуки, и ритмы, резкие и ясные, стали слышнее. Словно Джеймс стоял рядом. Конечно, это мог быть кто угодно из здешних работников. Юпитер, например. Там ведь рубили деревья и люди мастера Маккея. Но мне нравилось думать, что это Джеймс, просто чтобы я могла мечтать о нем, представлять его лицо, чувствовать, как он нежно прикасается к моему плечу, к груди, обнимает за талию.

Мастер Томас разрешил Джеймсу приходить и уходить, когда тому нужно. Ведь он работал и на фермах Нэша, и дальше в округе, и даже за ее пределами. Когда требовалось что-то починить, прибить, склепать, звали Джеймса. И Томас Нэш нанял его так же, как Роберт – меня. А работая на ферме мастера Роберта, он часто заходил в хижину к Элинор или к Айрис, где можно было поболтать и посмеяться, или ему давали поручение и позволяли после этого немного задержаться.

– Мисс Мариам, если позволите, я бы хотел заглянуть в гости, – сказал Джеймс однажды вечером, усаживаясь на темно-гнедую лошадь, чтобы ехать обратно. – Если вы… расположены.

Я не была уверена, что правильно поняла это слово, но по тому, как Джеймс улыбнулся, догадалась, что ничего плохого в нем нет.

Пока клубок моих дней на ферме «Белые клены» постепенно наматывался, Джеймс всегда был рядом. Но мы держались на некотором расстоянии друг от друга. Он называл меня «мисс Мариам», а я его – «мистер Джеймс». В прежние-то времена все разговоры вели бы только наши родные. Не мы. Мой отец встречался бы с отцом Джеймса, и долгие дни и недели шли бы бесконечные беседы да споры. Я бы всякий раз при встрече с Джеймсом опускала глаза, словно перед незнакомцем. Он в ответ тоже только молча кивал бы, проявляя уважение к моей семье, повинуясь словам моего отца. Мы бы существовали как бы порознь и одновременно вместе.

Где он научился этому, всем этим манерам, так похожим на те, которые знала я? Впрочем, что толку об этом задумываться. Джеймсу было около тридцати, жена его умерла родами и унесла с собой ребенка. Я же повзрослела и давно оставила позади свои первые крови. Мужа у меня не было, но что женщина и мужчина делают вместе, я знала. Единственного моего ребенка, мою дочку, похоронили на утесе Рифа Цезаря, головой на восход и к восточным землям, где родилась ее мать, приплывшая из-за темных вод. Мы с Джеймсом многое прошли в одиночестве. И теперь предками для нас стали наши родители, сестры и братья. Мы не дети. И сошлись, чтобы заключить собственное соглашение. По крайней мере, мы так думали.

Потому что имелся еще Дарфи. Он всегда крутился рядом с мастером Робертом. А Джеймс, которому разрешали приходить и уходить, жил на ферме Томаса Нэша, и его часто отдавали в наем. И Дарфи это знал. А Джеймс знал, что Дарфи знает. Они обходили друг друга десятой дорогой, а завидев, почти не разговаривали. Не связывались.

Но это все равно как две змеи свернулись в клубок на одной скале, им не выжить рядом: опасно. Дарфи много значил для мастера Роберта. Джеймс много значил для мастера Томаса. А пограничьем оказалась я.

В британской колонии я была собственностью, рабыней, и за тем, куда и когда я иду и возвращаюсь, следило много глаз. Впервые я оказалась на ферме, которую здесь называли плантацией, и каждый мой шаг направляли хозяин и надзиратель. Меня уже покупали и продавали с тех пор, как мы целую вечность шагали по землям, а потом пересекали темные воды на «Мартине», который сперва бросил якорь в заливе на Ямайке, а после отплыл на север, в сторону Саванны. Некоторые из нас сменили хозяев, но из трюма так и не вышли. Тогда благодаря Цезарю до Саванны меня так и не довезли. Но это осталось в прошлом. Нынче же Дарфи пристально следил, чтобы я никогда не забывала, что принадлежу Роберту Нэшу и живу на ферме. И что все зависит от него, Дарфи.

– Да будь ты хоть какая фу-ты ну-ты повитуха или лекарка, позарез нужная хозяину, – кричал он мне, – но для меня ты такая же полевая черномазая, как и все остальные. И будешь пахать в поле, коль прикажу.

И он приказывал, а я подчинялась. И работала до восхода до заката, а часто и до нового восхода, если меня звали к недужным. День проводила в поле, потом шла лечить чью-нибудь хворь, возвращалась в поле, ужинала, ковыляла принимать роды, а потом снова в поле. В маленькой прочной кровати, которую смастерил для меня Джеймс, спать доводилось нечасто: немало ночей я провела в кресле или на тюфяке, кинутом на пол рядом с рожающей женщиной или больным. Но для Дарфи это не имело никакого значения. На рассвете я практически приползала в свою хижину и почти сразу же отправлялась в поле. Как-то раз почти целый день провела, ухаживая за старым умирающим валлийцем, одним из арендаторов мастера Томаса. И в «Белые клены» вернулась, почитай, полумертвая.

Дарфи сразу отправил меня на табачные поля, тянувшиеся вдоль ручья, помогать со сбором урожая. В сезон мы только и делали, что днем и ночью собирали табак.

– Нет, ну неправ он, – проворчала Белянка Энни, протягивая мне чашку с водой и тряпку, чтобы обтереть лицо. Мы работали с рассвета. И я почти не чувствовала ни рук, ни ног, ни тела. – Тебе ж еще со стариком Лливелином всю ночь нянькаться.

Я выпила столько прохладной воды, сколько смогла проглотить, ее ласковая струя стекала по моему горлу и подбородку. Это было приятно. Вытерла лоб и вернула тряпку Энни.

– Ничего.