В Кэндлфорд!

Начать с того, что она согласилась временно разместить у себя почтовое отделение, потому что Кэндлфорд-Грин и его окрестности испытывали крайнюю нужду в данном заведении, а других желающих взять на себя ответственность не нашлось. Однако вскоре это занятие стало доставлять мисс Лэйн удовольствие. Ее деловому уму импонировали работа в соответствии со строгим графиком, идея принадлежности к большой общенациональной организации и обладание некоторой долей государственной власти. К тому же ей нравилось быть в курсе частных дел своих соседей (этого отрицать нельзя) и общаться с разными людьми, порой незнакомыми и интересными. Руководя отделением, она могла наслаждаться ролью хозяйки, но при этом не несла хлопот и расходов, связанных с приемом гостей.

Свое почтовое отделение с его сверкающей конторкой, медными весами, марками, почтовыми ордерами и разнообразными официальными бланками, аккуратно разложенными по ячейкам, кузина Доркас устроила в помещении, которое некогда являлось широким коридором, тянувшимся через весь дом от парадного входа до сада. Дверь, которая вела отсюда в главное помещение кухни, где готовили еду, служила границей между новым и старым мирами. В последующие времена Лоре, уже немного знавшей историю, доставляло бесконечное удовольствие всякий раз отмечать мгновенный переход из одного мира в другой.

В этом ремесле до сих пор сохранился обычай, согласно которому неженатые работники жили в семьях хозяев; и вот, когда наступало время обеда и домочадцы уже сидели за столом, с мощеного двора доносились звуки накачиваемой воды и громкий плеск, сопровождавшие умывание. Затем появлялись «люди», как их всегда называли, которые закатывали кожаные фартуки к поясу и на цыпочках пробирались к своим местам за столом.

Мэтью, кузнец, был кривоногий, подслеповатый коротышка с рыжеватыми бакенбардами, настолько не соответствовавший расхожему представлению о деревенском кузнеце, насколько это вообще возможно. Зато – надежный и искусный мастер и, как утверждали, в кузнечном деле почти гений. Три коваля, работавшие под его началом, мускулистые молодые парни, в четырех стенах становились ужасно стеснительными; хотя, по слухам, надев перед выходом в деревню свои воскресные костюмы, смотрелись «настоящими франтами». В столовой подмастерья только хрипло шептались; но в те дни, когда они трудились в кузнице все втроем, их голоса, перекрывавшие вой мехов и лязг наковальни, когда они обращались друг к другу с замечанием или просьбой, или тянули нараспев, будто гимн, какую-нибудь будничную фразу (например: «Би-илл, переда-ай-ка во-он тот гаечный клю-у-уч»), можно было услышать даже в доме. В отсутствие Мэтью парни становились у дверей кузницы, чтобы, по их собственному выражению, «передохнуть», и обменивались любезностями с прохожими. Одному из них недавно попало от кузины Доркас за то, что он крикнул вслед какой-то девушке «Эй, Эмма!»; однако никто из тех, кто видел его только за столом, и помыслить не мог, что он на такое способен.

Место подмастерьев, разумеется, находилось в самом конце. Во главе же длинного, массивного дубового стола восседала перед огромным блюдом мяса хозяйка с разделочным ножом в руке. Далее следовало свободное место, иногда занимаемое посетителями, но чаще пустовавшее; затем стул Мэтью, а после него еще одно, более узкое свободное место, предназначавшееся лишь для того, чтобы обозначить разницу между мастером и подмастерьями. В конце стола, напротив хозяйки, сидели рядком три молодых работника. Служанка Зилла обедала за отдельным маленьким круглым столиком у стены. Если не было важных гостей, она непринужденно участвовала в разговоре, но трое подмастерьев редко открывали рты, разве когда подносили к ним ложки. Если по какой-либо случайности в их распоряжении оказывались настолько интересные сведения, что они считали нужным ими поделиться, их реплики всегда адресовались только мисс Лэйн и предварялись почтительным «мэм».

– Мэм, вы слыхали, что сквайр Бэшфорд продал свою Черную Красавицу?

Или:

– Мэм, я слыхал, что у Уилера сгорели два стога. Они считают, их запалил бродяга, который под ними ночевал.

Но обычно единственными звуками, доносившимися с их конца стола, были скрежет ложек по тарелкам или недовольное хмыканье, когда кто-нибудь слишком резко толкал локтем соседа. Чашки и блюдца у подмастерьев были особые, очень большие и толстые, а пиво они пили из рогов, а не из стаканов или кружек. На стол подавали кой-какие лакомства, им никогда не предлагавшиеся, и они предпринимали явные усилия, чтобы не замечать их. Когда молодые люди разделывались со своей трапезой, всегда превосходной, один из них говорил:

– Простите, мэм, – и все трое на цыпочках выходили. Затем Зилла вносила поднос с чаем, и Мэтью оставался выпить чашку, после чего тоже удалялся. Во время вечернего чаепития чай пили все домочадцы, но мисс Лэйн утверждала, что это ее собственное нововведение. Во времена ее отца чай пила только семья хозяина, ведь это была их единственная приватная трапеза, работники же в три часа прерывались на так называемый па́ужин, состоявший из хлеба, сыра и пива.

В детстве Лоре казалось, что с молодыми подмастерьями плохо обращаются, и она была склонна жалеть их, но впоследствии выяснила, что они подчинялись существовавшей искони дисциплине, которая, как считалось, каким-то загадочным образом подготавливала их к тому, что в будущем и они, в свою очередь, станут мастерами. По этой системе такие-то и такие-то продукты мужчинам не годились; им следовало подавать нечто существенное: вареную говядину с клецками, толстый ломоть окорока или кусок ростбифа. Когда холодным вечером они перед сном являлись домой, им можно было предложить горячее пиво с пряностями, но не бузинное вино. Их нельзя было вовлекать в разговоры, и вам никогда не следовало обсуждать в их присутствии семейные дела, чтобы не допускать фамильярности с их стороны; короче говоря, подмастерья должны были знать свое место, ведь они были всего лишь «люди».

До описываемого, а в более развитых районах несколько более раннего времени, эти различия вполне устраивали не только хозяев, но и самих работников. Обильное питание и кровать на просторном чердаке входили в состав заработной платы, и пока подмастерьям предоставляли отличную еду и постель с мягкой периной и множеством одеял, в доме им было больше нечего ожидать или желать. Нечто большее стеснило бы их. Вся жизнь этих людей протекала вне дома.

Когда подмастерье собирался жениться, ему полагалось уходить и искать мастерскую, где работники жили отдельно. Это не представляло никакой трудности, особенно в городах, где уже распространялась система отдельного проживания и хороший работник всегда мог найти себе место. Но некоторые молодые люди по-прежнему проживали у хозяев; они говорили, что там лучше кормят, чем на частных квартирах, кровати удобнее и не приходится вставать в шесть часов утра, чтобы пешком добираться на работу.

Отец самой мисс Лэйн явился в Кэндлфорд-Грин подмастерьем, в новом кожаном фартуке и с корзиной инструментов, перекинутой через плечо. Он пришел из Нортгемптона пешком не из-за бедности – отец его был мастером в хорошей кузнице в одной из пригородных деревень, – а потому, что в то время у молодых кузнецов существовал обычай после ученичества пускаться в путешествие по стране и работать в разных кузницах, чтобы набраться опыта. Вот почему их называли «странствующими подмастерьями», объясняла мисс Лэйн.

Но ее отец с тех пор больше не странствовал, потому что у его первого хозяина была дочь Кэти, мать мисс Лэйн. Она была единственным ребенком в семье, а дело процветало, и, хотя новый подмастерье был сыном кузнеца-мастера, родители девушки воспротивились этому браку.

Согласно рассказу дочери Кэти, Доркас, первая догадка о зарождающейся привязанности мелькнула у родителей, когда мать застала свою Кэти за штопкой носков подмастерья. Она выхватила у нее носки и швырнула в огонь, а отец заявил дочери, что лучше увидит ее в гробу, чем отдаст замуж за простого подмастерья. После всего, что они для нее сделали, она должна выйти замуж хотя бы за фермера. Однако старики, по-видимому, примирились с этим браком, потому что молодая пара все-таки поженилась и жила с родителями до тех пор, пока отец не умер и они не унаследовали дом и дело. В гостиной висел портрет родителей Доркас в свадебных нарядах: жених в лиловых брюках и белых лайковых перчатках (как удалось натянуть их на загрубевшие руки кузнеца?), а прелестная маленькая невеста – в лиловом шелковом платье с белой кружевной косынкой и белом капоре, украшенном зелеными листочками.

Когда малышка Доркас немного подросла, ее отправили в школу на недельный пансион, и школа эта, по-видимому, была еще старомоднее, чем дом мисс Лэйн. По словам последней, девочки даже во время игр обращались друг к другу «мисс такая-то» и каждый день лежали на голом дощатом полу в спальне, чтобы улучшить осанку. Наказание бдительно соизмерялось с проступком. Мисс Лэйн больше всего запомнилась кара, положенная за гордыню или тщеславие, которую она впоследствии часто высмеивала: провинившаяся стояла в углу классной комнаты и повторяла: «Смирись, гордое брюхо», похлопывая упомянутую часть тела. Девочек учили писать красивым четким почерком, «подсчитывать расходы» и заниматься изящным рукоделием, что восемьдесят–девяносто лет назад считалось достаточным образованием для дочери мелкого ремесленника.

Однажды, выдвинув ящик стола, чтобы показать Лоре какое-то сокровище, кузина Доркас наткнулась на белый шелковый чулок, который взяла и внимательно осмотрела.

– Как тебе моя штопка? – спросила она; но лишь когда Лора натянула чулок на свою руку, чтобы рассмотреть его повнимательнее, она увидела, что пятка, подъем и часть носка буквально состоят из штопки. Шелковые нитки были точно подобраны под цвет первоначального материала, а работа выполнена мелкими стежками, имитировавшими чулочную вязку.

– Должно быть, у вас ушла на это целая вечность, – не могла не заметить девочка.