В Кэндлфорд!

Лора так и не узнала, разнесла ли кобыла коляску вдребезги, опрокинулся ли экипаж супружеского счастья молодой пары или устоял; но она до сих пор воочию видит раскрасневшееся, искаженное негодованием лицо молодого мужа под белым канотье с черными завязками, продернутыми в петлицу согласно последней моде, и бледного, седого, серьезного дядю Тома, который смотрит на него сквозь очки и говорит:

– Поразмыслите об этом, поразмыслите, мой мальчик.

XII

Кэндлфорд-Грин

Во время одного из посещений Кэндлфорда Лора нашла себе друга, влияние которого определило весь внешний ход ее жизни.

Старинная приятельница ее матери по имени Доркас Лэйн управляла почтовым отделением в Кэндлфорд-Грине и однажды, узнав, что Лора сейчас совсем близко, пригласила девочку и ее кузин на чай. Согласилась пойти только Молли; остальные заявили, будто для прогулок слишком жарко, мисс Лэйн старомодна, а в Кэндлфорд-Грине не с кем перемолвиться словечком и не на что посмотреть. Поэтому Лора, Эдмунд и Молли отправились туда втроем.

Кэндлфорд-Грин в то время был отдельным селом. Через несколько лет он слился с Кэндлфордом. К нему уже тянулись ряды загородных вилл; но пока ни луг[25] с раскидистым дубом, окруженным белыми скамьями, ни крытый колодец с ведром на цепи, ни церковный шпиль, возвышавшийся над деревьями, ни скопления старинных коттеджей не были затронуты переменами.

Мисс Лэйн жила в длинном, низком, белом доме, в одном конце которого размещалась почта, а в другом кузница. На лужке перед дверью стояла круглая железная платформа с отверстием посередине, с помощью которой на колеса фургонов и телег надевали шины, поскольку хозяйка была не только кузнецом и почтмейстером, но и колесным мастером. Сама мисс Лэйн в кузнице не работала; она щеголяла в шелковых платьях, более ярких, чем обычно носили женщины ее возраста, и у нее были маленькие белые ручки, которые она редко пачкала. Мисс Лэйн была мозгом предприятия.

Поездка к кузине Доркас, как детям велели называть мисс Лэйн, была для Лоры и Эдмунда волнующим событием, ведь они надеялись, что им покажут ее знаменитый телеграфный прибор. О нем говорили дома, когда родители узнали, что его установили на почте, и мама, которой доводилось видеть подобное устройство, описала его: оно походило на циферблат, но с буквами вместо цифр, «а когда поворачиваешь рукоятку, стрелка вращается, и можно составлять по буквам слова, которые передаются на стрелку циферблата в том почтовом отделении, куда адресовано сообщение, а там его просто запишут, вложат в конверт и вручат получателю».

– И тогда получатель узнает, что у него кто-то умер, – вставил Эдмунд.

– После того, как заплатит три шиллинга шесть пенсов, – добавил отец – с некоторой горечью, потому что в Ларк-Райзе поднималось возмущение против необходимости платить за доставку телеграммы столь гигантскую сумму. На конверте писали: «За наем человека и лошади 3 ш. 6 п.», и нужно было сразу найти и заплатить данную сумму, чтобы человек на лошади отдал телеграмму. Однако примерно в то же время трактирщик, которому надоело всякий раз, когда приходила весть о «скоропостижно скончавшемся» или «мирно отошедшем сегодня утром» дедушке, брате или кузене кого-нибудь из селян, одалживать по три шиллинга шесть пенсов без особой надежды когда-либо получить их обратно, совместно с несколькими соседями, в том числе отцом Лоры и Эдмунда, составил официальный и тщательно продуманный протест, адресованный главному почтмейстеру, в результате чего приехали люди с длинными мерными цепями, чтобы точно измерить расстояние от Ларк-Райза до почтового отделения в ближайшем городке. Выяснилось, что оно на несколько футов меньше, а не больше трех миль, свыше которых доставка телеграмм должна была оплачиваться! Эту довольно любопытную маленькую историю Лора поведала кузине Доркас.

– Подумать только, скольким беднягам пришлось заплатить такие деньги! Это же плата за целых полтора дня тяжелого труда, – таков был комментарий мисс Лэйн, и в тоне ее было нечто, заставившее девочку почувствовать, что, хотя ее кузины и называли мисс Лэйн чудачкой, подобная чудаковатость ей, Лоре, по душе.

Наружность мисс Лэйн Лоре тоже понравилась. Это была маленькая женщина лет пятидесяти, чем-то напоминавшая птицу, в шелковом сине-зеленом, как оперение зимородка, платье, с блестящими черными глазами, чуть длинноватым носом и черными косами, уложенными короной на макушке.

Знаменитый телеграфный прибор стоял в гостиной на маленьком столике у окна. При доме имелась небольшая типовая контора, где велась обычная почтовая деятельность, но телеграф был устройством слишком секретным и священным, чтобы выставлять его там напоказ. Когда прибор не использовался, наборный диск с латунными кругляшами напротив каждой буквы алфавита хранился под бархатным, собственного изобретения мисс Лэйн чехлом, напоминавшим чехол на чайник. Она сняла его, чтобы продемонстрировать детям аппарат, и даже позволила Лоре составить свое имя, нажимая латунные кругляши (но, разумеется, не поворачивая рукоятку, иначе, по словам кузины Доркас, на почтамте долго гадали бы, что происходит в Кэндлфорд-Грине).

Эдмунд предпочел телеграфной станции кузницу, а Молли – сад, где служанка Зилла собирала лопающиеся от спелости сливы. Лоре все это тоже понравилось, но больше всего ее очаровала сама кузина Доркас. Она была так сообразительна и умна, что, кажется, проникала в мысли собеседника прежде, чем он произносил хоть слово. Она показала Лоре весь свой дом, от чердака до подвала, и что это был за дом! Когда-то в нем жили родители мисс Лэйн и ее бабушка с дедушкой, и она находила удовольствие в том, чтобы сохранять все старое фамильное имущество в том виде, в каком она его унаследовала. Другие люди могли бы выбросить солидную старинную мебель и заменить ее гарнитуром с плюшевой обивкой, разными безделушками, расписными табуреточками и японскими веерами; но у Доркас хватило и вкуса, чтобы предпочесть им старый добрый дуб, красное дерево и латунь, и силы духа, чтобы отважиться прослыть старомодной. Так что напольные часы на кухне по-прежнему отбивали время, как и в день битвы при Ватерлоо. Огромный, тяжелый дубовый стол, во главе которого мисс Лэйн нареза́ла мясо для работников и служанки, сидевших на высоких и низких стульях, в зависимости от ранга, был еще старше. По легенде, его сделал прямо в кухне тогдашний деревенский плотник: стол был слишком велик, чтобы его можно было вытащить оттуда, не разобрав на части. В спальнях до сих пор стояли старые кровати с балдахинами, один из которых, в бело-голубую клетку, был соткан из пряжи, спряденной бабушкой мисс Лэйн на прялке, недавно извлеченной с чердака, починенной и водворенной в гостиной рядом с телеграфным прибором. На буфетных полках были выставлены оловянные тарелки и блюда, а между ними помещалось несколько фарфоровых изделий с синей росписью, чтобы, по выражению Доркас, «оживить вид»; на одном выступе углового камина, рядом с которым сидела Лора, разглядывая квадрат голубого неба, видневшийся между черными замшелыми стенами, лежали кремень и трутница, с помощью которых зажигали огонь до того, как в обиход вошли спички, а на другом стоял глубокий латунный сосуд с длинным выступом, который погружали в тлеющие угли, чтобы подогревать пиво. На каминной полке красовались латунные подсвечники, а по бокам от них на стене висели две латунные грелки. Ими больше не пользовались, как и песочницей, употреблявшейся когда-то для просушки чернил вместо промокательной бумаги, и набором деревянных корыт для рубки капусты, и большим сусловарочным котлом в судомойне, но все эти вещи бережно хранились на своих исконных местах, а вместе с ними те старинные обычаи, которые можно было привести в соответствие с современными требованиями.

Напольные часы всю свою жизнь отставали ровно на полчаса, по ним домочадцы вставали в шесть, завтракали в семь часов и обедали в полдень; при этом почту и телеграммы разносили по новым часам, которые висели в конторе и показывали точное время по Гринвичу, передававшееся по телеграфу ежеутренне в десять часов.

Мисс Лэйн держала в голове оба отсчета времени. Хотя она любила старину и старалась сохранять ее дух и реликвии, в других отношениях она опережала свой век. Доркас много читала – не поэзию и не художественную литературу (у нее был не тот склад ума), но выписывала «Таймс» и была в курсе происходящего в мире, особенно по части изобретений и научных открытий. Вероятно, она являлась единственным человеком в Кэндлфорд-Грине и его окрестностях, кому было знакомо имя Дарвина. Также кузина Доркас интересовалась международными отношениями и тем, что ныне называют крупным бизнесом. Она владела акциями железных дорог и местной компании, обслуживающей канал, что было необычно для женщины ее положения, и впоследствии, когда Лора читала ей вслух газету, следила в новостях за так называемым делом «Компании по производству подстилки из исландского мха».

Живи мисс Лэйн позднее, она, должно быть, оставила бы свой след в мире, ибо обладала умением быстро и безошибочно разобраться в ситуации, воображением, способствовавшим предвидению, и силой, помогавшей довести дело до конца, что подразумевало несомненный успех. Но в те дни у женщин, особенно родившихся в маленьких деревнях, было мало перспектив, и Доркас пришлось довольствоваться руководством собственным небольшим заведением. Когда умер ее отец, оставив свое дело ей, своему единственному ребенку, поведение мисс Лэйн сочли странным и довольно неприличным, ведь вместо того, чтобы продать предприятие, удалиться на покой и жить, как подобает леди, в Лимингтон-Спа или Уэстон-сьюпер-Мэр, она, вопреки ожиданиям близких, просто заменила отцовское имя на бланках своим и продолжила управлять предприятием.

– А почему нет? – спрашивала Доркас. – Я годами вела бухгалтерские книги и писала письма, а Мэтью – отличный кузнец. Отец перед смертью целых десять месяцев не заглядывал в кузницу.

Ее соседи могли бы привести много причин, «почему нет», главная из которых заключалась в том, что раньше в этих краях женщин-кузнецов никогда не было. Суконная, бакалейная лавки и даже пивная могли достаться по наследству женщине, но кузница была мужским уделом, и люди считали мисс Лэйн, называющую себя кузнецом, неженственной. Мисс Лэйн не волновало, что ее считают неженственной. Ее вообще не волновало, что думают о ней соседи, и уже одно это отличало ее от большинства женщин той поры.