В Кэндлфорд!

Норман был сыном ближайших соседей семьи Эмили-Роуз, живших примерно в миле от их коттеджа. По вечерам, когда Лорина подружка оставалась после уроков на репетицию хора, Норман встречал ее, и они шли через лес, держась за руки, словно взрослые влюбленные.

– Но ты должен целовать меня, только когда мы прощаемся, Норман, – говорила возлюбленному разумная маленькая Эмили-Роуз, – ведь мы еще маленькие и не можем обручиться по-настоящему.

Она не рассказала Лоре, что ответил на это Норман и всегда ли он соблюдал это ее правило насчет поцелуев; но когда Лора спрашивала, о чем они беседуют, Эмили-Роуз широко распахивала голубые глаза и говорила: «Только о нас!», словно других возможных тем не существовало.

Эмили-Роуз и Норман решили, что, когда вырастут, поженятся и ничто на свете не сможет поколебать этого решения; впрочем, никакого сопротивления они и не встретили. Когда год или два спустя родители узнали о связавшем их детей чувстве, то сразу же стали приглашать молодых людей друг к другу в гости, точно признанных жениха и невесту, и когда Эмили-Роуз пошла ученицей к портнихе в соседнюю деревню, у нее на пальце уже красовалось маленькое золотое колечко со сложенными в молитве руками, а Норман темными вечерами не таясь провожал ее домой.

Когда Лора видела подругу в последний раз, та за прошедшие десять лет почти совсем не изменилась. Возможно, немного располнела и льняную косу теперь укладывала вокруг головы, но ее голубые, как цветы вероники, глаза остались такими же невинно-искренними, а свежее лицо, как и раньше, было кровь с молоком. В коляске сидели двое прелестных малышей – «вылитая мамочка», уверяла Лору другая знакомая; рядом стоял добрый, надежный супруг, который, по словам той же знакомой, сдувал с жены пылинки. Перед Лорой была прежняя Эмили-Роуз – добродушная, открытая и слегка деспотичная; убежденная, что мир – прекрасное место для благонравных людей.

Рядом с ней Лора чувствовала себя дряхлой старухой, и это ощущение ей нравилось, ведь уже наступили девяностые годы, когда молодежь любила строить из себя пресыщенных и разочарованных людей – утонченное порождение умирающего столетия. Новые Лорины друзья именовали себя fin de siècle, старшие же называли их беспутными, хотя все беспутство заключалось в том, что ненастными ночами они без шляп гуляли по Хайндхеду и, перекрикивая грозу, декламировали друг другу Суинберна и Омара Хайяма.

Но когда Лора закончила школу, девяностые только начинались, и где она окажется и что будет делать по их завершении, девочка понятия не имела. На протяжении нескольких месяцев это была ее главная головная боль, если не считать изменившейся обстановки в доме и растущего ощущения собственной неспособности соответствовать окружающей жизни.

Лорина мать, имевшая на руках пятерых детей, о которых нужно было заботиться, сбивалась с ног, главным образом потому, что по-прежнему стремилась жить в соответствии со своими старыми понятиями о том, что она называла «благоприличием». По ее представлениям, хороший дом – это дом, где каждый уголок сверкает чистотой, на всех кроватях чистые простыни, на каждом из семи членов семьи, ответственность за которых лежит на ней, – чистая одежда, на столе – хороший ужин, а в кладовой – пирог к полуденному воскресному чаепитию. Эмма до полуночи засиживалась за шитьем и поднималась до рассвета, чтобы постирать одежду. Но ей за это воздавалось. Она страстно любила маленьких детей – чем младше и беспомощнее, тем лучше – и могла часами сюсюкаться с младенцем, лежащим в люльке или у нее на коленях, изливая на него свою любовь и расточая ласки. Часто, когда Лора заговаривала с матерью, та перебивала ее просьбой пойти и что-нибудь сделать или вообще не обращала внимания на слова дочери – не по умышленной недоброжелательности, а просто потому, что у нее не было времени думать о своих старших детях. По крайней мере, так представлялось Лоре.

Спустя годы Эмма поведала дочери, что в ту пору очень беспокоилась о ней. Она считала, что Лора чересчур быстро растет, что она слишком тихая, слишком странная и не заводит друзей среди ровесников, что казалось Эмме неестественным. Ее будущее и будущее Эдмунда также вызывали у матери беспокойство.

Планы не изменились: Лора должна была стать няней, а Эдмунд – плотником; но изменились сами дети. Первым взбунтовался Эдмунд. Он не хотел быть плотником; по его мнению, это очень хорошая профессия, но только для тех, кто желает ее получить, а он не желает, твердо заявил Лорин брат.

– Но это такое респектабельное занятие, и платят хорошо. Взгляни на мистера Паркера, – настаивала мама, – у него отличное дело, красивый дом и даже цилиндр для погребальной церемонии имеется.

Однако выяснялось, что Эдмунд уже не претендует ни на цилиндр, ни на участие в погребальных церемониях. И вообще не хочет быть ни плотником, ни каменщиком. Он был бы не прочь стать машинистом, но чего ему действительно хотелось, так это путешествовать и повидать мир. Значит, надо идти в солдаты, сказала мать, а что такое отставной солдат? С его тягой к странствиям и почти непременным пристрастием к выпивке он непригоден к обычной жизни. Посмотри на Тома Финча, желтого, как гинея, изъеденного малярией, изредка копающегося в земле и живущего, хотя жизнью это назвать нельзя, от пенсии до пенсии. Но даже если бы Том был здоров, он не владеет никаким ремеслом, а что такое для молодого парня возделывать землю?

И тут Эдмунд поразил и ранил Эмму, как никогда в жизни.

– А чем плохо возделывать землю? – спросил он. – Людям нужна еда, и кто-то должен ее выращивать. Такая же работа, как и прочие. Я скорее предпочту прокладывать ровные борозды в поле, чем снимать стружку в столярной мастерской. Если мне нельзя стать солдатом и отправиться в Индию, я останусь здесь и буду трудиться на земле.

После этого мама немного всплакнула, но потом приободрилась и заявила, что Эдмунд слишком мал, чтобы в себе разобраться. У мальчиков иногда возникают подобные фантазии. Он вскоре одумается.

Несостоятельность Лоры беспокоила ее сильнее, ведь та была на два года старше Эдмунда и приближалось время, когда ей придется самой зарабатывать себе на жизнь. Возможно, у Эммы уже появились сомнения насчет будущей профессии дочери, и именно потому она казалась такой холодной и сдержанной в обращении с нею. Развязка наступила в тот день, когда Лора, нянчившаяся с малышом и державшая в руке книгу, рассеянно шлепнула по маленькой ручонке, пытавшейся вцепиться в ее длинные волосы.

– Лора, мне жаль это говорить, но я совершенно разочаровалась в тебе, – со всей серьезностью объявила мама. – Я уже десять минут наблюдаю, как ты сидишь, держа на коленях этого невинного малыша, а сама с головой погрузилась в дурацкую старую книжку и ни разу не взглянула на его прелестные ужимки. (Ах ты, мой бедняжечка, позабыть про такого чудесного ребенка! У того, кто способен читать книжку, держа тебя на коленях, должно быть каменное сердце. Иди же к мамочке. Уж она-то не оттолкнет тебя, милый крошка, когда тебе захочется поиграть с ее волосами!) Нет, так не пойдет, Лора. Из тебя никогда не получится няня, как ни жаль мне это говорить. Я знаю, ты любишь малыша, но у тебя просто нет навыка обращения с детьми. С тобой ребенок вырос бы совершенным тупицей. С ним надо разговаривать, играть и развлекать его. Ну не плачь. Надо полагать, ты такая, какая есть. Придется придумать для тебя что-нибудь другое. Возможно, я могла бы уговорить кузину Рэйчел взять тебя ученицей в ее портновскую мастерскую. Нет, это тоже не годится, потому что шьешь ты еще хуже, чем нянчишься с детьми. Надо будет посмотреть, не подвернется ли что получше; однако надо признать, что для меня это стало большим разочарованием, ведь мне уже было обещано место для тебя.

Итак, в тринадцать лет жизнь Лоры оказалась разрушенной, и не в последний раз, но тогда она горевала куда больше, чем после следующих катастроф, ведь тогда она еще не знала, что за падениями следуют взлеты и не бывает окончательных поражений, пока жизнь продолжается. Не то чтобы девочка особенно мечтала стать няней. Она часто задавалась вопросом, годится ли она для такой жизни. Детей Лора любила, но достанет ли у нее столь необходимого терпения? Она знала, что умеет развлекать детей постарше, однако с малышами становилась раздражительной и неловкой. Девочку терзало сознание собственной неудачи: она подверглась проверке и была признана непригодной.

Оставался также вопрос, чем она могла бы зарабатывать на жизнь. Лора подумала, что, как и Эдмунд, хотела бы возделывать землю. Эпоха сельскохозяйственных работниц еще не наступила, но несколько пожилых женщин из Ларк-Райза работали в поле. Лора гадала, пожелает ли фермер ее нанять. Она боялась, что не пожелает; а если и пожелает, то родители не дадут своего согласия. Но когда девочка сказала об этом Эдмунду, который застал ее плачущей в дровяном сарае, тот заметил:

– А почему бы и нет?