В Кэндлфорд!

Тут все осталось в точно таком виде, как было унаследовано мисс Лэйн. Кроме пары мягких кресел у очага она ничего не добавила.

– То, что годилось для моих родителей, бабушки и дедушки, годится и для меня, – говорила Доркас, когда приятельницы, приверженные моде, пытались убедить ее осовременить дом. Но верность семье была скорее оправданием, чем причиной предпочтений мисс Лэйн; она берегла унаследованные ею старинные вещи потому, что ей нравилось обладать и любоваться ими.

В день Лориного приезда у камина уже был накрыт к чаю маленький круглый столик. И какие там были яства! Отваренные свежие яйца, коржики, мед, домашний джем и в довершение всего – блюдо со свежими банберийскими слойками со сладкой начинкой. Дюжину таких слоек по ярмарочным дням мисс Лэйн привозил рассыльный, имевший заказ на постоянную поставку.

Лора страшно жалела, что, когда ей, впервые в жизни, предложили сразу два яйца, она едва смогла доесть одно, а банберийская слойка, до сих пор казавшаяся ей восхитительным деликатесом, который дома появлялся лишь тогда, когда его привозили приезжавшие в гости тетушки, была раскрошена по тарелке и осталась почти нетронутой, поскольку девочка чувствовала себя слишком взбудораженной, чтобы лакомиться угощением. Зато Доркас ела за двоих. Еда была ее единственной слабостью. Она сдобрила коржик, уже намазанный свежим фермерским маслом, черносмородиновым джемом, а джем увенчала сливками, попутно справляясь о здоровье Лориной матери и объясняя девочке, в чем заключаются ее новые обязанности. Раз-другой звякал колокольчик над дверью почты, и мисс Лэйн, утерев рот, величаво удалялась продавать марки; впрочем, это раннее чаепитие происходило в самое спокойное время дня; позднее начался, по выражению почтмейстерши, «час пик», и Лоре было позволено ее сопровождать.

Удивительно было наблюдать, с какой сноровкой мисс Лэйн штамповала письма и наполняла корреспонденцией мешки, с какой церемонной вежливостью отвечала на вопросы, казавшиеся Лоре головоломными.

Люди являлись за дневной почтой, и дверной колокольчик трезвонил без устали. Письма доставлялись по утрам, и ожидавшие послания сельчане победнее заходили только во второй половине дня.

– Верно, для меня ничего, мисс Лэйн? – говорили они почти извиняющимся тоном и, в зависимости от ее ответа, принимали либо довольный, либо разочарованный вид. Более состоятельные жители деревни наведывались регулярно и зачастую вообще ничего не произносили, лишь просовывали голову в дверь и вопросительно поднимали брови. Никто из них не называл своего имени или адреса, ведь мисс Лэйн знала всех обитателей Кэндлфорд-Грина и его окрестностей и редко заглядывала в ячейки, помеченные буквами от «A» до «Z»: корреспонденцию она сортировала собственноручно и могла ответить по памяти. Часто Доркас знала, от кого ожидается письмо и каково должно быть его содержание, и утешала разочарованных посетителей словами:

– Утро вечера мудренее. Пока что у ваших не нашлось времени черкнуть ответ.

Зилла и работники пили чай на кухне. До конторы доносились звяканье чайных чашек и приглушенный гул их разговоров. Это была единственная трапеза дня, происходившая не под председательством мисс Лэйн. Чай разливала Зилла, однако служанка не занимала место хозяйки во главе стола – оно было священным; каждый раз, наполнив чашки, Зилла удалялась за свой столик. Во время других, более официальных приемов пищи беседу вели мисс Лэйн и старший кузнец, время от времени, если обсуждался вопрос местного значения, обращаясь к Зилле, тогда как подмастерья молча жевали в конце стола. За чаем, в отсутствие хозяйки, свободы было больше, и иногда в дружный хохот молодых работников врывался пронзительный смех Зиллы. Если веселья было в меру, его терпели, но однажды, когда кто-то из парней громко застучал чайной чашкой по столу и воскликнул (по утверждению мисс Лэйн, «заорал»): «Еще пинту, хозяйка!», дверь конторы распахнулась, и строгий, как у отчитывающей класс учительницы, голос потребовал: «Потише, пожалуйста!» Никто из них не негодовал, что с ними разговаривают как с детьми, и не возмущался, что молодых подмастерьев сажают на дальнем конце стола, а Зиллу – за отдельный столик. Для них все это было в порядке вещей. Для тогдашнего непробужденного поколения свобода значила куда меньше, чем хорошая еда, которой в доме было в избытке.

Чаепитие полноценной трапезой не считалось. Для работников, по заверению мисс Лэйн, оно было новшеством. Она помнила времена, когда в этот час в кузницу относили хлеб, сыр и пиво, и мужчины ели стоя. У них это называлось «послеполуденным па́ужином». Теперь их ждал щедро накрытый стол в доме. На тарелку каждому кузнецу клали ломтики хлеба со сливочным маслом, а также подавали так называемое угощение. «Какое угощение подадим мужчинам к чаю?» – почти ежедневно звучало в этом доме. Иногда на стол ставили бело-голубую миску с отварными свежеснесенными яйцами. Обычная порция составляла три яйца на человека, но «на всякий случай» готовили еще два-три яйца дополнительно, и в конце трапезы миска непременно пустела. В другие дни подавали зельц из свиных голов, в здешних краях именуемый «заливной головой», соленую сельдь, пирог со свининой или холодные сосиски.

Как только часы били пять, раздавался скрежет подбитых железными гвоздями сапог, и на кухню толпой вваливались кузнецы в кожаных фартуках с еще влажными после умывания под насосом во дворе лицами, неестественно чистыми на фоне измаранных роб. За едой они беседовали о лошадях, которых нынче подковали.

– Этот новый сквайров сивка чуть не куснул меня за ухо, чтоб ему провалиться. Конюху пришлось стоять рядом и держать этого дьяволенка.

Или:

– Бедная дряхлая Белоножка! Пора бы уж ей на пенсию. Нынче она задремала и едва меня не придавила, вот ведь. Как думаете-то, сколько ей уж стукнуло?

– Двадцать, никак не меньше. Еще отец мастера Эллиота ездил на ней на охоту, а он уже десять годков как помер. Но ты старуху Белоножку не хорони. Она будет таскать этот фургон еще лет пять. Ведь что ей приходится возить? Только молодого Джима, а он как перышко, ну, может, немного рыбы и пару свертков. Нет, поверь моему слову, старуха Белоножка еще нас переживет.

Или же толковали о погоде, урожае или каком-нибудь новом приезжем, выискивая в самых пустячных событиях хоть какие-то крупицы интереса, а в это время совсем рядом, за закрытой дверью, разгоралась куда более замысловатая деятельность.

В первый день в почтовой конторе Лора неловко мялась возле мисс Лэйн, страстно желая выказать свою готовность помочь, но не зная, с чего начать. Когда возник оживленный спрос на однопенсовые марки и вдобавок раздался телеграфный звонок, девочка робко попыталась продать одну марку, но ее мягко отодвинули в сторону, а потом объяснили, что она не должна трогать письма или продавать марки, пока не состоится некая таинственная церемония посвящения, которую мисс Лэйн именовала «приведением к присяге». Церемония должна было совершиться в присутствии мирового судьи, и было условлено, что на следующее утро Лора с этой целью отправится в один из местных особняков. И ей придется идти туда одной, ведь, пока она не присягнула, мисс Лэйн не может покинуть контору в рабочее время; посему Доркас выразила опасение, что Лора не поймет, в какую дверь звонить и что говорить в присутствии важного человека. О боже! Эта новая жизнь оказалась такой сложной!

Страх перед этим собеседованием преследовал Лору до тех пор, пока, по предложению мисс Лэйн, она не вышла прогуляться в сад, где, как ей было сказано, она всегда может дышать свежим воздухом, если в конторе наступает затишье. Девочка бывала в этом саду и раньше, но не в мае, когда тут вовсю цвели яблони и благоухали желтофиоли.

Одна часть сада соединялась с другой узкими дорожками, петлявшими между бордюрами высоких пышных клумб с нарциссами, примулами, незабудками и другими весенними цветами. Одна извилистая тропинка вела к ретираднику, расположенному в середине сада под сенью ореховых деревьев, другая – к огороду и находившейся за ним травянистой лужайке перед пасекой. Части сада разделялись между собой густыми зарослями кустарника с папоротниками, каперсами и купеной, настолько плотными, что длинная жесткая трава под кустами всегда была влажной. Хороший садовник назвал бы эти заросли неухоженными, но их тенистая зеленая прохлада была восхитительна.

К дому прилегал участок неправильной формы, полностью отведенный под цветы, которые росли не на клумбах или в бордюрах, а в полудиком изобилии. Там были и розы, и лаванда, и розмарин, и кустовая яблоня, на которой поздним летом поспевали маленькие полосатые красно-желтые яблочки, и астры-сентябринки, и книпхофии, и старомодные помпонные георгины, расцветавшие осенью, и пионы, и уже распускающиеся гвоздики.